Сегодня день рождения у Людмилы Дмитриевны Херсонской.

* * *

Не знаю, как сказать тебе, кошка, что идет война,
не знаю, как сказать тебе, что ты можешь остаться одна.
Не знаю, как тебе объяснить,
что есть вещи, которые нельзя починить.
Предположим, ты разбиваешь вазу,
ее не склеишь,
предположим, хотя не бывало ни разу,
ты украла курицу и об этом жалеешь,
но от курицы остался обглоданный куриный скелет
и даже ты понимаешь, что курицы больше нет.
Есть коты и кошки, они ничьи,
в их меню входят мыши и воробьи.
Они не пьют молоко, только воду одну,
таким животным легче перенести войну.
Может быть, кошка, нам придется отсюда бежать,
я не смогу взять тебя с собой, да тебя и не удержать,
ты боишься людей, боишься машин,
ты не видела, кошка, горящих шин.
Ты не слышала, как рвутся снаряды над головой,
ты слышала издалека только собачий вой.
Иными словами, кошка, ты остаешься одна,
ты, кошка, никому не будешь нужна.
Вот запас еды, его хватит на четыре дня.
И прости меня, если можешь, прости меня.

* * *

Идет мужчина, несет рабочие руки.
Село Васильевка. За селом — красные маки.
Рабочих рук у мужчины всего две штуки,
пока не дело не доходит до драки.
Но как только дело дойдет до драки,
откуда ни возьмись растут кулачища,
вздымаются шишки, появляются буераки,
надуваются жилы или еще что почище.
Рабочий мужчина не жалеет рабочие руки,
давит гниду, трубит, правду-матку рубит,
а рабочих рук у мужчины всего две штуки
и он их, возможно, погубит.

Уборка

Каждый раз, когда он уезжает, она убирает в дому,
выбрасывает старые вещи, бумаги, книги.
Зачем, спрашивается, столько книг ему одному,
зачем ему атлас мира и путеводитель по Риге?
Каждый раз, когда он приезжает, чтоб ничего не найти,
он вверх дном перерывает дом. — Где моя черная папка?
Ты выбросила ее, выбросила? — Выбросила, прости.
У нее в голове веник, в руках — мокрая тряпка.

Она хлопочет на кухне, муж сидит на полу,
суп уже остывает, а муж не идет к столу,
ползает среди старых фото, выпавших из альбома —
вот девочка с мишкой, вот дедушка в кителе,
а где мои родители? Господи, где родители?
— Совсем сошел с ума. Твои родители умерли, Шлёма.

10 июня был день рождения у Елены Алексеевны Игнатовой.

* * *

Плотней, чем в смерть, в ночную пелену —
деревня отошла ко сну.
Движенье медленное в край,
где звезды каплют с высоты,
где вырастают страшные цветы,
в багровых маках май.

Деревня медленно сползает в белый пар.
Качаются блестящие рога
коровы спящей, влажный глаз телка
сморгнет звезды постылое сиянье…
И громче в нас ночами бормотанье
о том, что эта нищая земля
дала нам тело наше и поля.

Все глубже в ночь… Плывет небесный путь,
телега прыгает поспешно в темноту.
И если скажут «родину забудь»,
не верь — ты не прошла последний путь
своей земли за мертвую черту.

Ступай, родимая. Пора покинуть нам
юдоль дневную. Кануть в те края,
где предками настояна земля,
где кровь их бродит, где трава ногам,
как вечный плен. Где жутким их богам,
не в бельма заглянуть, но повалиться в ноги…
Сгодятся наши хрупкие хребты,
чтоб вымостить царьградские дороги.

1973

* * *

Едва ли не с начала сентября
на парки опускается заря,
и чувствует озябнувший прохожий
проникновенье осени в гортань,
когда ее отстоенный янтарь
надолго поселяется под кожей.

Вся осень сгустком кажется одним,
а воздух в ней — основа. Недвижим,
вдыхается с медлительною болью,
и стягивает горло горький сок
небес, свисающих над кромкою лесов,
и неба полого, стоящего над полем.

Когда всю глубину его вберешь,
вороны обрываются с берез,
кричат протяжно, кружатся в истоме.
Но луч блеснет, и виден парк насквозь:
жемчужный, ветхий, барственная кость —
мерцающий на мокром черноземе.

1970

* * *

Как, не ударясь в крик, о фанерном детстве,
бетонном слоне, горнистах гипсовых в парке,
творожном снеге Невы, небе густейшей заварки,
о колоколе воздушном, хранившем меня?
Вечером мамина тень обтекала душу,
не знала молитвы, но все же молилась робко.
В сети ее темных волос — золотая рыбка,
ладонь ее пахла йодом… сонная воркотня.

Всей глубиною крови я льну к забытым
тем вавилонским пятидесятым,
где подмерзала кровь на катке щербатом,
плыл сладковатый лед по губам разбитым.
Время редеет, скатывается в ворох,
а на рассвете так пламенело дерзко,
и остается — памятью в наших порах,
пением матери на ледяных просторах,
снежными прядями над глубиною невской.

1990

* * *

Мы выехали из лесу. Вповал
в телеге спали дети. Сонный ветер
распаренные лица обдувал,
и неба край, уже горяч и ал,
сиял сквозь ветви.

Еще к деревьям прирастала тень,
ночная птица медленно летела,
и мальчик мой, похож на всех детей,
зарывшись в сено, спал на животе,
и прядка на виске его вспотела.

Цветущая лесная колея,
тихоня-конь, разморенные дети,
и голубое поле льна в просвете…
О, будь благословенна, жизнь моя,
за то, что ты дала минуты эти
пронзительного счастья бытия!

1974