Сегодня день рождения у Всеволода Владимировича Зельченко.

Недоносок

(7-6-5-4-3-2)

Я мог бы быть живым — а я
И есть живой, чей путь во тьму
Внезапно прерван, потому
Что пестрых стеклышек края
Соединились — и ему
Сказали: «Очередь твоя», —
И подали суму.

И он послушно в путь потек,
Как отче наш, в зубах зажав
Обрывки песен тихих тех,
Чей отголосок длится, ржав,
Между студенческих потех
И старческих забав.

Но тайный груз, хранимый в нем,
Сумел остаться невредим —
Как Кровь, Которую мы пьем,
Как Плоть, Которую едим,
Как золотой заем.

И вот, застигнутый врасплох
В кругу своих, в пиру, в любви,
Он вдруг задерживает вдох,
Пугая визави —

И видит ясно двор и сад,
В которых игрывал, объят
Первоначальной тьмой,

И произносит: «Боже мой,
Домой, пора домой».

Переделкино

Напоследях по шпалам,
На медленном огне,
Шопеном шестопалым
Сползая по стене, —
Мороз обтянет щеки,
И явятся тогда
Овраги, Териоки,
Пролетная вода.

Кому навзрыд в запруде
Подсвистывать клесту,
Кому поджать на блюде
Колени к животу,
Кому по гроб аскеза
И чертогон, кому
Дорожное железо
Обмакивать в сурьму.

Очнешься в третьем классе,
Забудешь о себе —
Соломина на платье,
Кровинка на губе;
Ужо тебе, прилежник,
Похмелье во пиру —
Как вечности валежник
У времени в бору.

Мы были нити в пряже.
Я говорю о двух,
Сплетенных так, что даже
Умел голубить слух
Беспошлинный подарок,
Соседней крови ток,
Пока трещал огарок
И двигался уток.

Пора, мой друг! Покоя
Унылая пора!
Уже одной рукою
Не удержать пера,
Уже бежит за нами
Бог времени седой,
Натуралист в панаме,
На ветке козодой.

На полпути, с устатка,
На широте Читы,
Внезапная догадка
Уродует черты —
О чем бишь эта повесть,
Где певчих на плоту
Река уносит в невесть
Какую немоту?

1992

Разговор

Послушай, что я говорю. Потом
Реши возразить. Опустив ладонь
На стол, зависая над тем столом,
Затянувшийся след у запястья тронь.
Парус надут, и поют гребцы.
Становится видно во все концы.

Мы прожили зиму внутри зерна,
Но теперь другое: часы пошли,
Налицо набухание, белизна,
Вывороченные комья земли,
И, хотим мы того или не хотим,
Уста произносят слово «хитин».

Загибаю пальцы: животный мир
Изнывает в очереди на пистон;
Роща в истерике; sage mir,
Что у нас там плещется под мостом?
Но смотреть туда, где течет река —
Развлечение дурака.

Тут я и скажи своей дорогой
О том, что не будет жизни другой —
Будет в точности та же, и ты
От подмены соскочишь с ума. Взгляни:
Те же походка, глаза, черты,
Ранняя полночь и в ней огни.

Убийца думает, что убит,
Убитый думает: обошлось,
Волокна света, касаясь плит
Пустого двора, не проходят сквозь.
Лодка плывет по чистым листам,
Вещи стоят по своим местам.
Дверь говорит: «Кто там?»

23 сентября родилась Надежда Адольфовна Григорьева (1927 — 2001).

* * *

И вдруг красиво волосы легли,
И кончились во мне воспоминанья,
И растворилось облако вдали,
И чувства удостоились признанья.

А старость обязательно пройдёт,
Но с этим торопить ее не надо.
Прошли века, прошел по рекам лёд,
Прошла жара и началась прохлада.

* * *

У нижней Нинки снова пьянка.
И Нинка сонно, как испанка,
Выходит в шалях на балкон.
Магнитофоны из окон,
Как уголовники, рыдают.
И жизнь, как мячик, опадает.
А Нинка, чтобы отличиться,
То выть возьмется, как волчица,
То, приспустив мохеры с плеч,
О спортлото заводит речь.
Там, позади, за модной шторой,
Хрипят бессмысленные споры
И иностранная болонка
Кричит испуганно и тонко.
По семь рублей брала колбасы.
Сама варила холодец
Из бычьих розовых сердец,
Считала медяки у кассы…
А Славка все равно подлец.

* * *

Любезная привычка бытия…
И стол накрыт в саду среди берез.
У дочери хозяйской зубик вкось,
На трости у хозяина змея.

Воздвиженье. Ботвинья. Сватовство.
Как стан затянут туго у корнета,
Как осыпается с деревьев лето,
Как впереди не видно ничего!

Мы ждём их на другом конце моста.
Еще в тазу варенье не остыло,
Но им сквозь Дантов ад брести до тыла,
Чтоб ложку пенок донести до рта.

Как дерево кольцуется семья.
Опять кузина распашонку вяжет.
Часы ударят в доме. Прадед скажет:
— Любезная привычка бытия.

Маме

Солдатик мой, как ты маршировал,
За временем разгневанным спеша!
И все не в ногу, все не поспевал:
То тело отставало, то душа.
Солдатик мой, со спущенным чулком,
Как оборонил тебя на поле брани Бог?
Ты был с самим Горацием знаком
И вырвать хлеб у ближнего не мог.
То начинал с убийцей толковать,
Описывал ему галактик бег,
То вдруг Иуде уступал кровать —
Всё ждал, что в нем очнется человек.
И каждый — камень вслед тебе швырял,
И каждый штык искал тебя в бою.
И гневался прилежный генерал
На бестолковость горькую твою.
Офелии тебя не поминать!
Она и не узнает о тебе.
Лишь ветер вечно будет прах твой гнать,
Играя на заржавленной трубе.

1976

20 сентября родился Григорий Михайлович Поженян (1922 — 2005).

* * *

М. Рощину

Лёд взломавшая вода
тяжко рухнула на молы.
Ночь всю ночь варила смолы,
с днём покончив навсегда.
Сосны гнула, в окна дула,
сотрясая валуны,
ошалело била в дюнах
чугунами в чугуны.
А в нетопленном дому,
проникая с крыши в печи,
чей-то голос человечий,
завывая, славил тьму.
…Печи стынут без огня,
церкви старятся без звонниц.
Укрываясь от бессонниц,
сны покинули меня.
Ночь — длиннее. День — короче.
Дни состарятся в года.
А куда уходят ночи?
Не уходят никуда.

* * *

Мой холодильник опустел, как дом,
в нём ни колбас, ни сыра и ни пива.
Боюсь, что даже холоду тоскливо
и даже темноте пустынно в нём.
А было время: меж хвостов угрей
в капусте красной чесноки дремали.
В нём, как народы, сосуществовали
плоды земли и лакомства людей.
Презрев сословность, кастовость и род,
не этажу, а передышке рады,
к ветчинам плотно жались карбонады,
царил внизу рыбец — их антипод.
И, не соединённые пока,
с жирами не ведя переговоры,
сушили миротворческие поры
посланцы углевода и белка.
А я — владыка их и господин,
ещё не торопился хлопать дверцей.
Я терпеливо ждал единоверцев,
чтоб насладиться жизнью не один.
И отстучали женщин каблучки,
и голоса друзей угомонились,
и те, кто виноваты — повинились.
И вновь пусты и сети и сачки.
Но в складках остывающей души
над магмой несмирившегося плена
горчит полынью страсти тень Гогена.
И мы, глядишь, ещё пошебаршим.

Прорубь

И вырубил прорубь,
а лёд — толщиною в три пальца.
Ты тоже попробуй.
Честнее нырнуть, чем трепаться.
И сразу всё ясно,
и по снегу ножки босые.
И будешь ты красным,
а может быть — белым и синим.
Шутили:
— Припайщик,
объелся ты, брат, беленою. —
Я странный купальщик.
Объелся я только войною.
Мне ночью не спится,
Я жёлтыми взрывами маюсь.
И, чтобы не спиться,
я с горя зимою купаюсь.

Сирень

Опровергая смиренье,
ветром хмельным заряжён,
нужно прорваться к сирени
вместе с пчелой и стрижом.
Как предвкушенье улова,
как тишине — высота,
необходима лиловость
вспыхнувшего куста.
И, раздвигая пространство,
цепкость его берегов,
хочется вплыть в африканство
после тяжёлых снегов.
Чтоб, наконец, задохнуться,
может, последней весной.
Чтоб в Балаклаву вернуться,
в стойкий сиреневый зной.
И не страшна быстротечность.
Радость всегда недолга.
Жизни короткая вечность:
май! После мая — снега.

* * *

Я старомоден, как ботфорт
на палубе ракетоносца.
Как барк, который не вернётся
из флибустьерства в новый порт.
Как тот отвергнутый закон,
что прежней силы не имеет.
И как отшельник, что немеет
у новоявленных икон.
…Хочу, чтоб снова кружева,
и белы скатерти, и сани.
Чтоб за морями, за лесами
жила та правда, что права.
Хочу, чтоб вновь цвела сирень,
наваливаясь на заборы.
Хочу под парусом, за боны
и в море всех, кому не лень.
Хочу, чтоб без земных богов
и, презирая полумеру,
за оскорбление — к барьеру.
Считай четырнадцать шагов.
Хочу, чтоб замерла толпа
пред Биргером и пред Ван Гогом.
Чтоб над арканами монголов
смеялся дикий конь гарпан.
Чтоб нам вернули лошадей.
Чтоб наши дети не болели,
чтоб их воротнички белели
и было всё, как у людей.
Чтоб ты жила, чтоб ты плыла.
Чтоб не скрипел военный зуммер.
Чтоб я, не заживаясь, умер,
окончив добрые дела.