Стихотворение дня

поэтический календарь

Олег Чухонцев

Вчера был день рождения у Олега Григорьевича Чухонцева.

«Вечный запах стираного белья…» Читает автор

* * *

Вечный запах стираного белья,
это сохнет бедная плоть твоя,
пропитавшая по́том уто́к с основой,
выжми эту жилу, конца ей нет,
разверни края
и начни по новой.

Выжми эту жилу, проверь на свет,
где не бош, а босх развернул сюжет
и распял его на кривой верёвке
для слепых, ковыряющих пальцем ноль,
как саму материю тратит моль
вроде звёздной татуировки.

А кто видит мир без червивых дыр,
а пылающим куполом как потир,
световою сам становясь мембраной,
понимает, что я хочу сказать,
перематывая из холстинки прядь
золотую на безымянный…

2001

«Кыё! Кыё…» Читает автор

* * *

— Кыё! Кыё!

По колена стоя в воде, не выпуская тачки, он мочится в реку.
Возле моста, напротив трубы, извергающей пену
и мыльную воду бань, напротив заброшенного погоста
и ещё не взорванной церкви на том берегу
он стоит в воде и мочится в реку,
не понимая как будто и сам, как сюда забрёл,
а по лицу блуждает улыбка то ли блаженства,
то ли безумия; кончив нужду, он там и стоит,
где скот обычно вброд переходит реку,
стоит, не оправляя штанов, уставясь в поток,
онучи набрякли паводковой водою,
и он не знает, что делать дальше, так и стоит,
держась двумя за свою тележку, и что-то бормочет,
что-то мычит, но одно лишь слышно: — Кыё! Кыё!

Что это? причет? или проклятья?

Каждой весною
по мостовой железный грохочет гром.
— Это Кыё-Кыё, — в пустоту кивают, —
выкатил тачку свою, — и под лай собак
он возникает в серой казённой шапке,
в красных галошах собственной выклейки — вот,
вот он проходит, лязгая, громыхая,
чуждый всему и всем, и старухи вслед
крестятся скорбно, как на Илью Пророка,
а мужики ворчат: — Проходи, проходи, дурак,
или в Андреево хочешь? — и, дёрнув тачку,
он исчезает в слепящем сумраке дня
так же внезапно, как и пришёл, лишь рокот
ходит с собачьим брёхом то тут, то там,
следуя по пятам…

Зачем человек явился?
Зачем как судьбу толкает два колеса,
и в праздники плачет, и лихо с улыбкой терпит,
и радуется не к месту: я видел сам,
как он с оркестром рядом шёл похоронным
и, обнажая дёсны, беззубым ртом
весь ликовал, смеялся беззвучным смехом,
вот, мол, кыё, смотрите, кыё-кыё —
что с него взять! Пришёл незнамо откуда
и неизвестно где сгинет.

— Не отдавай,
не отдавай меня в Андреево, — говорила
мать моя перед смертью, а у самой
были такие глаза…

Недавно случаем
я проезжал это место. Одноэтажный дом
старой постройки, без царя перестроенный,
в поле на выселках, можно сказать, барак,
но с мезонином, и на крыльце сидели
люди, все в чём-то сером, стайка людей,
не говоря меж собой, нахохлясь, как птицы,
выбившиеся из сил, упав с облаков
на полевое судёнышко… но не это
странным мне показалось, не дом-приют
и не его обитатели, а то, что сам я,
кажется, был там, знаю его изнутри
до половиц, до чёрных латунных ручек,
вскриков и запахов хлорки, урины и
сквозняков, гуляющих коридором,
хлопающих дверьми: — Проходи, проходи…

О, то не гром расходится мостовыми,
это Кыё-Кыё в небесах летит
на оглушительной тачке своей, и слабый, белый
тянется инверсионный след за ним,
медленно растекаясь и багровея
знаками тайн…

Что он хотел сказать, думаю я, просыпаясь,
и на рассвете через полвека, путая сон и явь,
всматриваюсь и вижу стоящего человека
в мутной воде и вопрошающего опять:
что? кого? — но нет у пустоты ответа,
нет, и всё! Ах ты катанье наше, мытьё,
никуда от вас — Иордан, Флегетон и Лета
или Вохна у ног… не знаю… Кыё. Кыё.

2002

3

Василь Стус

Василий Семёнович Стус родился 6 января 1938 года в селе Рахновка Винницкой области, Украина. Умер 4 сентября 1985 в карцере лагеря Пермь-36, Пермская область, Россия.

Костомаров у Саратові

Але що ж робити
живій душі у цій державі смерті?
В. Мисик

«За роком рік росте твоя тюрма…» Читает автор

I

За роком рік росте твоя тюрма,
за роком рік підмур’я в землю грузне,
і за твоїм жалінням заскорузлим,
за безголів’ям — просвітку нема.

Живеш — і жди. Народжуйся — і жди.
Жди — перед сконом. Жди — у домовині.
Не назирай — літа збігають згінні
без цятки неба й кухлика води.

Ти весь — на бережечку самоти,
присмоктаний до туги, ніби равлик,
від вибухлої злості занепалий,
не можеш межі болю осягти.

А світ весь витих, витух, відпалав,
не вгамувавши вікової спраги.
Він висмоктав із тебе всю одвагу,
лишив напризволяще і прокляв.

II

Живі — у домовині. Мертві — ні,
хоча тюремним муром всіх притисло.
Прадавні роки, місяці і числа
перебирають у живій труні.

Сомнамбулами бродять щонаймертві.
І так їм хочеться межи чужих кісток
свій непомітний віднайти куток,
щоб там боятись смерті.

III

Світ — тільки свист мигтючий. І провалля —
немов бездонне. Долі — не збагнеш.
Бездомний, хоч — то вжалюйся до жалю
(а жаль, немов провалля, теж — без меж).

Час опада. За час не зачепитись.
Руками не вчепитись, мов за дріт.
О Боже, винеси! Руки обидві,
немов вітряк, з зорі і до зорі
блукають, шастають — ані тобі рятунку,
ані тобі розрадоньки. Самі!
І самоти згорьовані дарунки —
рожеві панти досвітку з пітьми.

Світанок — свист мигтючий.

IV

Задумалася свічка —
повечоровий спах.
Розрада невеличка —
і голова в руках.
Розіп’ятий на рами
сосновому хресті,
звіряєш самоті
днедавні тарарами.
Загублений між днів,
не спам’ятаюсь досі.
Під вибухами сосон —
мов на морському дні.
Важкі обвали літ
і пам’яті провали.
Але ж і дні настали —
оцей вселенський гніт.
Мій Боже, білий світ —
це біле божевілля —
не варт твого зусилля,
то й бідкатися встид.

V

Але хто поверне
руки, рухи, радощі нам?
Але хто уперто
вік рубатиме хащі?

Але хто навикне
жити, серце ївши своє?
Де ті недоріки,
кому пам’ять спати дає?

Жив чи ні — намарне.
Все намарне — чи жив, чи ні.
Годі, незугарний!
Доста. Збавив літа бучні.

Не оплакуй втрати днів,
бідою видублених.
За життя — розплата:
лізь до могил до виблих.

Вже, причинний,
у покорі перепочинь.
Долі — згінні,
наче дні. І намарне — чиниш.

Що чуже — то наше.
А що наше — нам же й чуже.
Наша доля вража
нас доріже — нашим ножем.

Марні епітим’ї,
не врятує великий піст.
Дотліває з димом
край оспалих синів-лакиз.

Мало йому горя —
ще ховається в сповитки.
Нині — вчора
і раніше за всі віки.

Та й діяння марні.
Суєта суєт і мана.
Бродять біди в парі
(що ж бо то за біда за одна?)

Причинивши двері,
колінкую: Отче ти наш!
Та ж ніхто не верне
руки, рухи, радощі нам?!

VI

Не побиваюсь за минулим,
побитим шашіллю зневір.
Високі думи промайнули,
і в потаймиру — водовир
стражденних літ. Нехай. Не плачу.
Не побиваюсь. Задарма.
Усе, чим жив, сьогодні трачу.
Все рвуть руками обома.

Але ж чи все? Не все. їй-богу.
І гріх казать: все чисто рвуть!
Навічним радості облогом,
обніжком щастя, там, де ймуть
малої віри на безвір’ї
малої ласки серед зла,
квадрат — чотири на чотири —
і окрай чорного стола.

Якраз навпроти, на ослоні
сидить нужденна удова,
і на змозолених долонях —
солоні сльози, як жорства.
І так провадить: зглянься, сину,
руками горе розведи,
бо як не стане України,
тоді не стане і біди.

І в щасті нелюдів пощербне
її державний меч і гнів.
І горе зітреться на мерву.
І відбіжить її синів
невірних потовч-потороччя.
За першим громом — відбіжить.
Хто ж їй води подать захоче?
Закриє очі хто — скажи?

Єси ти сам — з собою врівень,
один на сотні поколінь
високим гнівом богорівен,
хай, може, не ріка, а рінь,
важка занадто. Крик стоустий,
молінь столобих ти рука.
Ступай — майбутньому, назустріч,
і хай хода твоя легка
легкою буде. І не треба
жалких жалінь. І — задарма.

Тюрма не доросте до неба:
ще землю їстиме тюрма.

«Незграбно ворон кружеля…» Читает автор

VII

Незграбно ворон кружеля.
Незграбно кружеляють сосни.
І кружеляє безголоса
осіння крижана земля.

Галактик зірна круговерть
спіраллю простаного болю
значить одвічну людську долю,
снігами виповнену вщерть.

Саме кружляння вікове!

…папір, перо і філіжанка.
А свічка тріпотить світанком,
котрий наш правнук днем назве.

1965—1967

* * *

Ти хоре, слово. Тяжко хоре ти.
І хто позаздрить животтю твоєму,
що тільки в молитви ачи в поему
годиться, поцуравшись марноти
святошних буднів. Рушаться світи
і суходіл міліє. Скільки щему
у грудях варіює вічну тему,
що легше вмерти, аніж осягти
погребні співи. Господи, подай
недугому високу допомогу —
нехай я віднайду собі дорогу
для мужнього конання. Рідний край
на белебні ясніє осіянний.
Почуй мене! І озовись, коханий!
І лиш недобрим словом не згадай.

27

Геннадий Каневский

11 февраля был день рождения у Геннадия Леонидовича Каневского.

[манты]

бог варит манты — это добрый знак.
бог сплюнул данта, и в аду — круги.
а в поле бродит пиросманиак — 
клеенчатое солнышко, зажги!
смотреть пиры оборванных князей.
дуть в жестяную задницу кинто.
где родина твоя, малыш? — нигде.
кто любит тебя, маленький? — никто.
как, знаешь, первый хиппи, бахромой
из замши потрясающий вдали — 
в тифлисе, в кутаисе, боже мой,
клеенчатое солнышко зажгли.
так повелось с божественной тамар,
и, верно, тело близится к весне,
и, радуясь отрыжке, белый пар
облизывает пальцы в тишине.

«Все забыть, и по второму кругу». Читает автор

* * *

все забыть, и по второму кругу:
воздух горше и плотнее к югу,
вот и тьма сгустилась грозовая,
харьков, запорожье, лозовая,
здесь меня когда-то хоронили
те, со вкусом меда и ванили,
я лежал на чистом и казенном,
наслаждаясь местным черноземом,
и неважно, что иного века,
что жидовской крови злая мета — 
то-то под курганами веками
скифы пополам с железняками.
попрошу старинную подругу:
проезжая тулу ли, калугу,
звоном поздним, землемерной цепью
грянься оземь — и лети над степью,
как летают птицы без названья
над непрядвой, доном и назранью,
как сменил докембрий — януарий,
расскажи в последнем мемуаре,
расскажи, как мы с тобой играем,
разлетись в тетради юденфраем — 
кровь во рту и привкус купоросный
маленькой войны победоносной.

«Я говорит салтыков щедрин». Читает автор

* * *

я говорит салтыков щедрин
зверь обличитель зла
хочешь прорваться звони один
звёздочка треск ноль два
сотни томов восковых неправд
прадед секунд-майор

радуйся имя твоё виноград
на языке моём

я продолжает тулуз лотрек
средней руки горбун
я только в эти холсты одет
в эти штрихи обут
код мой магнит мой на карте крап
шулерский мой приём

радуйся имя твоё виноград
на языке моём

гроздью корми оплети лозой
чтобы глядеть в зрачки
не отрываясь и по одной
строчки мои зачти
писано ощупью наугад
сунуться рылом в калашный ряд
крикнуть в дверной проём
слышишь ли пастырь овечьих стад
слышишь садовник идущий в сад

радуйся имя твоё 

яне

ты нищая страна с раскосыми глазами
ты воздух надо мной приют саманных крыш
когда я говорю на языке цунами
ты смотришь си-би-эс и плачешь и молчишь
твой бог твой сукин сын идет к тебе по водам
его любовь сильна твоя судьба сильней
подуй мне на ладонь и отпусти на волю
свободную от каст и кланов и семей
предсмертная вода не бормочи спросонок
в экран где поутру с лихой пометкой спам
летит сквозь интернет потерянный ребенок
читай не узнавай пересылай друзьям
читай не узнавай переводи на идиш
водобоязнь мою не торопись постой
ты терпишь говоришь поешь и ненавидишь
а я — я лишь слежу за лентой новостной

* * *

Е.Т.

Я на скрипочке играю, поднимая легкий прах. Я не Байрон — просто ранен на колчаковских фронтах, и, на раненную ногу опираясь, бледный весь, вот играю понемногу, зарабатываю здесь. И мотив сентиментальный дешевизною набряк: про исход пою летальный кочегара на морях, про угар пою тифлисский с напряженьем певчих жил… А когда-то — по-английски, и — в гимназии служил. Но ни слова, тс-с-с, ни слова, вон идет уже за мной комиссар в тужурке, словно зуб хороший коренной. В чёрной коже, ликом — белый. Он в гимназии моей, было дело — портил девок, жмых менял на голубей, но поднялся, второгодник, и теперь за двойки мстит. Байрон, Байрон, день холодный, Бог, наверное, простит за цистит, больную печень, за подбитый ветром глаз. Время — лечит, мир — калечит. Я ведь, барышня, и Вас помню, помню — Вы же сами, выходя из варьете с этим самым комиссаром, вся — на коксе, на винте… Я стоял у входа слева и вдогонку тихо пел: “Fare thee well! and if forever, still forever fare thee well”.

193