28 ноября родился Александр Александрович Блок (1880 — 1921).

* * *

Она пришла с мороза,
Раскрасневшаяся,
Наполнила комнату
Ароматом воздуха и духов,
Звонким голосом
И совсем неуважительной к занятиям
Болтовней.

Она немедленно уронила на пол
Толстый том художественного журнала,
И сейчас же стало казаться,
Что в моей большой комнате
Очень мало места.

Всё это было немножко досадно
И довольно нелепо.
Впрочем, она захотела,
Чтобы я читал ей вслух «Макбета».

Едва дойдя до пузырей земли,
О которых я не могу говорить без волнения,
Я заметил, что она тоже волнуется
И внимательно смотрит в окно.

Оказалось, что большой пестрый кот
С трудом лепится по краю крыши,
Подстерегая целующихся голубей.

Я рассердился больше всего на то,
Что целовались не мы, а голуби,
И что прошли времена Паоло и Франчески.

6 февраля 1908

Осенний день

Идем по жнивью, не спеша,
С тобою, друг мой скромный,
И изливается душа,
Как в сельской церкви темной.

Осенний день высок и тих,
Лишь слышно — ворон глухо
Зовет товарищей своих,
Да кашляет старуха.

Овин расстелет низкий дым,
И долго под овином
Мы взором пристальным следим
За лётом журавлиным…

Летят, летят косым углом,
Вожак звенит и плачет…
О чем звенит, о чем, о чем?
Что плач осенний значит?

И низких нищих деревень
Не счесть, не смерить оком,
И светит в потемневший день
Костер в лугу далеком…

О, нищая моя страна,
Что ты для сердца значишь?
О, бедная моя жена,
О чем ты горько плачешь?

1 января 1909

* * *

Превратила всё в шутку сначала,
Поняла — принялась укорять,
Головою красивой качала,
Стала слезы платком вытирать.

И, зубами дразня, хохотала,
Неожиданно всё позабыв.
Вдруг припомнила всё — зарыдала,
Десять шпилек на стол уронив.

Подурнела, пошла, обернулась,
Воротилась, чего-то ждала,
Проклинала, спиной повернулась,
И, должно быть, навеки ушла…

Что ж, пора приниматься за дело,
За старинное дело свое.
Неужели и жизнь отшумела,
Отшумела, как платье твое?

29 февраля 1916

Коршун

Чертя за кругом плавный круг,
Над сонным лугом коршун кружит
И смотрит на пустынный луг. —
В избушке мать, над сыном тужит:
«На хлеба, на, на грудь, соси,
Расти, покорствуй, крест неси».

Идут века, шумит война,
Встает мятеж, горят деревни,
А ты всё та ж, моя страна,
В красе заплаканной и древней. —
Доколе матери тужить?
Доколе коршуну кружить?

22 марта 1916

Сегодня день рождения у Бориса Борисовича Гребенщикова.

«Московская Октябрьская». Исполняет автор

Московская Октябрьская

Вперед, вперед, плешивые стада;
Дети полка и внуки саркофага —
Сплотимся гордо вкруг родного флага,
И пусть кипит утекшая вода.

Застыл чугун над буйной головой,
Упал в бурьян корабль без капитана…
Ну, что ж ты спишь — проснись, проснись, охрана;
А то мне в душу влезет половой.

Сошел на нет всегда бухой отряд
И, как на грех, разведка перемерла;
Покрылись мхом штыки, болты и сверла —
А в небе бабы голые летят.

На их грудях блестит французский крем;
Они снуют с бесстыдством крокодила…
Гори, гори, мое паникадило,
А то они склюют меня совсем.

* * *

Науки юношей питают,
Но каждый юнош — как питон,
И он с земли своей слетает,
Надев на голову бидон.

На нем висят одежды песьи;
Светлее солнца самого,
Он гордо реет в поднебесьи,
Совсем не зная ничего.

Под ним река, над нею — древо,
Там рыбы падают на дно.
А меж кустами бродит дева,
И все, что есть, у ней видно.

И он в порыве юной страсти
Летит на деву свысока,
Кричит и рвет ее на части,
И мнет за нежные бока.

Пройдет зима, настанет лето,
И станет все ему не то;
Грозит он деве пистолетом,
И все спешит надеть пальто.

Прощай, злодей, венец природы;
Грызи зубами провода;
Тебе младенческой свободы
Не видеть больше никогда.

«Кострома».

Кострома Mon Amour

Мне не нужно победы, не нужно венца;
Мне не нужно губ ведьмы, чтоб дойти до конца.
Мне б весеннюю сладость да жизнь без вранья:
Ох, Самара, сестра моя…

Как по райскому саду ходят злые стада;
Ох измена-засада, да святая вода…
Наотмашь по сердцу, светлым лебедем в кровь,
А на горке — Владимир,
А под горкой Покров…

Бьется солнце о тучи над моей головой.
Я, наверно, везучий, раз до сих пор живой;
А над рекой кричит птица, ждет милого дружка —
А здесь белые стены да седая тоска.

Что ж я пьян, как архангел с картонной трубой;
Как на черном — так чистый, как на белом — рябой;
А вверху летит летчик, беспристрастен и хмур…
Ох, Самара, сестра моя;
Кострома, мон амур…

Я бы жил себе трезво, я бы жил не спеша —
Только хочет на волю живая душа;
Сарынью на кичку — разогнать эту смурь…
Ох, Самара, сестра моя;
Кострома, мон амур.

Мне не нужно награды, не нужно венца,
Только стыдно всем стадом прямо в царство Отца;
Мне б резную калитку, кружевной абажур…
Ох, Самара, сестра моя;
Кострома, мон амур…

«Дубровский».

Дубровский

Когда в лихие года пахнет народной бедой,
Тогда в полуночный час, тихий, неброский,
Из лесу выходит старик, а глядишь — он совсем не старик,
А напротив, совсем молодой красавец Дубровский.

Проснись, моя Кострома, не спи, Саратов и Тверь,
Не век же нам мыкать беду и плакать о хлебе,
Дубровский берет ероплан, Дубровский взлетает наверх,
И летает над грешной землей, и пишет на небе —

«Не плачь, Маша, я здесь;
Не плачь, солнце взойдет;
Не прячь от Бога глаза,
А то как он найдет нас?
Небесный град Иерусалим
Горит сквозь холод и лед,
И вот он стоит вокруг нас,
И ждет нас, и ждет нас…»

Он бросил свой щит и свой меч, швырнул в канаву наган,
Он понял, что некому мстить, и радостно дышит,
В тяжелый для Родины час над нами летит его аэроплан —
Красивый, как иконостас, и пишет, и пишет —

«Не плачь, Маша, я здесь;
Не плачь, солнце взойдет;
Не прячь от Бога глаза,
А то как он найдет нас?
Небесный град Иерусалим
Горит сквозь холод и лед,
И вот он стоит вокруг нас,
И ждет нас, ждет нас».

Сегодня день рождения у Михаила Вадимовича Щербины.

* * *

За стеной холодный дождь идет,
Не закрыт пустой почтовый ящик.
Видно, как расширил небосвод
На мосту работающий сварщик.

Призрачный везде разлит покой,
И на сцене в крохотном распадке
Выбитые доски над листвой
В пустоте провисли, как закладки.

Чуть слепит прожектор на земле,
Но еще темнеть не начинало,
И звенит по собственной шкале
Ветер из глубокого подвала.

Ты приходишь в свой просторный дом,
Где ты никогда не отличала
Дальние деревья над мостом
От слепого здания вокзала.

Ты не зажигаешь яркий свет,
Но и без него пустые стены
Никаких не требуют примет
И не ждут случайной перемены.

И всегда в расширенном окне
На границе длинного перрона
Чуть горят, как зеркальца во сне,
Огоньки последнего вагона.

Мотоциклистка

Вот этот проспект не имеет границы!
Ты мчишь через город, готовый к отмене.
Со скоростью дуг, разорвавших зарницы,
летят на тебя рассеченные тени.

Все, что впереди появлялось и было,
теперь потеряло свою оболочку,
и, словно в воронку, возникшую с тыла,
любые предметы уносятся в точку.

Подвешено солнце на уровне взрыва,
структуру травы контролирует Хронос,
и всех телеграфных столбов перспектива
в один бесконечный нацелилась конус.

1989

* * *

Проверенный дождь продается на Мойке,
и падает розовый бант.
Не стало торжественных сов… На скамейке
стоит наклонившийся зонт.

Гремят леденцы в потускневшей коробке,
и робко проносится шмель.
Я выйду на воздух из крохотной рубки.
Я вылью на землю эмаль.

Ко мне подойдет из «Рено» одалиска,
а следом — ее толстосум.
Я им докажу, что я слепну от блеска
лучей, пробивающих Рим,

что Денвер мне дорог, как умный учитель,
что тлёй пересыпан Стокгольм.
На миг промелькнет на мопеде каратель,
мы сядем смотреть диафильм.

Потом я увижу узоры на урнах,
но сами везде прорастут
деревья в булавках, оплывших и смирных,
и нежно утихший детсад.

Потом мы исчезнем в дворовых проходах,
и нас воспоет корабел.
Стрелец позабудет о жутких обидах,
чтоб Золушку вызвать на бал.

Эмаль… Вот она превращается в ялик!
Не гангстерский умер ли клан?
Я вижу в трамвае, как выцветший кролик
боится прогнивших маслин.

Зачем я подумал об этом в то время,
когда не купил поплавки?
Я в жизни не смог удержаться… Во имя
чего же я должен в кульке

сжимать землянику, опята и сливы?
Зачем мне туруп на траве?
Зачем мне намек на возможность забавы?
Казак! Я прошу, не реви!

Не знаю, что мне разыграют паяцы.
Картонно молчит высота.
Наверно, я смог бы увидеть без Ниццы,
как в небе повисло пальто.

* * *

Мне стали сниться слипшиеся числа
и коммунальный, мудрый листопад.
Веревка для белья в окне провисла,
но я ее наличию не рад.

По мере продвиженья гиблой тени,
отправленной в ненужный перелет,
я думаю, как сыпется рутений
на раскладной и аккуратный лед.

Распад, распад… Загадочнее слова
мне для себя теперь не отыскать.
Его дыханья грубая основа
не пощадит забытую тетрадь.

Как счетчик, дребезжащий из прихожей,
мне весть о смерти кажется чужой.
Укрой меня удушливой рогожей,
послушница под черной паранджой.

Тебе я буду очень благодарен,
и на тюремном, зряшном языке
мне обьяснит обыкновенный барин,
как плавает печенье в молоке.