28 апреля был день рождения у Виктора Александровича Сосноры.

* * *

Хомяк упрятался в нору,
не выползая пить.

Неволя прянула на Русь,
ей вольницей не быть.

Не быть оплеванной Хуле
хорошею Хвалой.

Не течь замученной Суле
хохочущей струей.

Уплыли мертвые тела
в болотное окно.

Двина болотом потекла…
Отныне — всё одно,
деяньям и добра и зла —
всему один исход…

В болоте бредит Изяслав
с прорубленным виском.

Под князем движется трава,
большой болотный наст.

— Побила хилая Литва
твою дружину, князь.
Не посылать тебе крестьян
за лыковой корой,
волчицы ходят по костям,
вылизывая кровь, —

двадцатилетний князь твердит
в болоте за леском,
без братьев, без добра,
один,
с прорубленным виском.

Из книги «Всадники», 1959-1966

«Вечерний звон». Читает автор

Вечерний звон

Над Ладогой вечерний звон,
перемещенье водных глыб,
бездонное свеченье волн,
космические блики рыб.

У туч прозрачный облик скал,
под ними —
алая кайма.
Вне звона различимо, как
гудит комар!
Гудит комар!

Мои уключины — аккорд
железа и весла — меча.
Плыву и слушаю — какой
вечерний звон! Вечерний час!

Озерной влаги виражи
и музыкальная капель…
Чего жалеть?
Я жил, как жил.
Я плыл, как плыл. Я пел, как пел.

И не приобретал синиц,
небесных журавлей — не знал.
Анафема различных лиц
смешна,
а слава — не нужна.

Не нужен юг чужих держав,
когда на ветках в форме цифр,
как слезы светлые дрожат
слегка пернатые птенцы,

когда над Ладогой лучи
многообразны, как Сибирь,
когда над Родиной звучит
вечерний звон моей судьбы.

Из книги «поэмы и ритмические рассказы» (1963 — 1964)

Бессмертье в тумане

Радужные в тумане мыльные пузыри — фонари.

Спичку зажжешь к сигарете — всюду вода, лишь
язычок в трех пальцах — звезда.

Тикают по циферблатам цикады…пусть их, их цель…
Пульс и капель!

В небе — нет неба. Август арктический, или
оптический очи-обман?.. Ночь и туман.

Хор или ноль?..Ходит, как нож с лезвием чей-то
ничей человек. Целый век.

Ходит, складной (с кляпом? каникулы?), и никак
самого себя не сложить.

(Как в слезах! Как в глазах!) Стало жить
невмоготу…

Но наготу ни лезвия не боится и что ему чьи-то
«нельзя», но не готов ноготок.

Как научился (на «у» или «числа»?) так не уметь —
не умереть?

Или надеется, знает (незнаемый!) все про любовь…
и кровь?.. И… — вновь?

Или бессмертье — больше близ смерти?..
…Голос мой! Логос мой!

Из книги «Хутор потерянный», 1976-1978

Энеада

4

Время — упадок — и падают на спину птицы.
Листья взлетают и намокают,
и не мигают миллионоглазые мухи.

Скоро возьмутся за пилы зубные,
вырубят дом мой дневной и опрокинут,
что ж, мне достаточно и землянки.

Я с чертежами залягу на зиму,
скажем, в углу и закроюсь глазами,
в вечный гамак из паутины.

Этих закованных в ложные цепи
из катастроф
дунь — и рассыпятся, пыль это, пыль.

Птицы зловещи, их градус и речь,
и не сморгнешь, и не знаешь, куда унесут
их треугольники-крылья — и хвост и — клюв,

Ляг в ухо лягушке,
Я не был, не был! Согласен.
В списки воскресших меня не пишите, —
этих утопий я не знаток.
В списки воскресших меня не пишите —
ноги, ветрами гонимы,
мокнут как листья.

Из книги «Мотивы Феогнида. Энеада», 2005

28 апреля родился Михаил Самуэлевич Генделев (1950 — 2009).

«Церемониальный марш». Читает автор

Церемониальный марш

23 апреля был день рождения у Анатолия Генриховича Наймана.

«Хоть картина недавняя, лак уже слез». Читает автор

* * *

Хоть картина недавняя, лак уже слез,
Но сияет ещё позолотою рама:
Две фигуры бредут через реденький лес,
Это я и прекрасная старая дама.

Ах, пожалуй, её уже нет, умерла.
Но опять как тогда (объясню ли толково?)
Я ещё не вмешался в чужие дела,
Мне никто не сказал ещё слова плохого.

Кто был жив, те и живы, на воле друзья,
Под ногами песок и опавшая хвоя,
Кто-то громко смеётся — наверное, я,
В этих пепельных сумерках нас только двое.

Всё, что нам пригодится на годы вперёд,
Можно выбрать из груды ненужного хлама,
Мне об этом с усмешкой в тот траурный год
Говорила прекрасная старая дама.

Да, конечно, её уже нет, умерла.
Но о том, как мне жить, ещё не было речи,
Кто-то жалит уже́ — но ещё не со зла,
Электричества нет — но и лучше, что свечи.

Печь затопим, заброшенный дом оживим,
И подружимся с кем-то из призраков местных,
И послушаем Моцарта — о, херувим,
Он занёс к нам те несколько песен небесных.

Хорошо… И хотя никакому ключу
Не открыть погребённую в хламе шкатулку,
Я теперь ни при чём и, когда захочу
Выхожу на последнюю эту прогулку.

Свет осенний по-прежнему льётся с небес.
День безветренный. Тихо. И держатся прямо
Две фигуры, бредя через реденький лес:
Это я и прекрасная старая дама.

<1969>

* * *

Лил сильный дождь, и бил фонтан. Свисали
к земле аллеи тополей и флаги
над клубом с акварелью на фасаде
растекшейся. Сам свет был образ влаги.

И непонятно, свежесть или сырость
дразнила нервы, или вместе обе,
художнику в короткой, как на вырост
надетой век назад, холщовой робе.

И хоть угадывались трель романса
и шарм тепла за дверью, но в бульваре,
в струе и в павильоне образ массы
просвечивал. Не творчества, а твари.

Слова не доходили из-за шума
воды и листьев, но похож на Фета
мотив казался. И вздувалась шуба
бобровых туч над клубом «Эстафета».

Софье четыре с половиной

Давай пойдем погулять, а чтобы назад,
не заблудившись, вернуться, точней прицелься
словами в вещи, но не спеши назвать
бабочку золушкой — что как она принцесса?

Решай, то коза звенит или блеет комар —
имей в виду: то, что делается на пробу,
это навеки. Я, например, захромал,
потому что устал — а думал, ищу дорогу.

Давай, ты будешь журавль, я буду жираф —
высокий, пока на лазурь ты не сменишь глину;
или, давай, ты море, а я корабль,
гонящий волну параллельно птичьему клину.

Короче, ты будешь что-то, что лишь бегом
передвигалось в веках при рабынях и боннах, —
что-то, чье имя, дающееся испокон
времени, принадлежало и мне, Ребенок.

«Да что, в самом деле, случилось?» Читает автор

* * *

Да что, в самом деле, случилось?
Ну, рад умирать, ну, не рад.
Ведь это от музыки чисел
свобода — не так ли, Сократ?

Ее еще нужно услышать,
а если ты глохнешь, щегол,
не проще ли струнами вышить
для голоса темный чехол?

Не в такт и не счетом уйти мы
согласны — а с тем, что болит,
не звук, а лучи паутины
покинуть — не так ли, Эвклид?

Не жалуйся, лютня, что узко
последнее было жилье.
Ах, музыка, музыка, музыка,
ведь я еще помню ее.