Стихотворение дня

поэтический календарь

Жак Превер

4 февраля родился Жак Превер (1900 — 1977).

Китобойный промысел

— В море пора! Пора уже в море! —
Разгневанно говорил отец
Сыну Просперу, а тот и не думал вставать, подлец. —
В море пора! Пора уже в море!
А ты тут лежишь как мертвец.
Почему?
— А почему я должен охотиться
На беднягу, который не сделал мне ничего плохого?
Если тебе так хочется,
Сам и иди, отец,
А я никуда не пойду — дома и так хорошо нам
с бедной матушкой
И кузеном Гастоном.
И вот отец в китобойной шлюпке в море выходит, он негодует,
А море бушует…
Море, тяжелое, как свинец,
Сын, досматривающий сон,
Кит, разъяренный вконец,
И кузен Гастон, опрокинувший — вот шельмец! —
Миску, а в ней бульон.
Так и было: волны, не знающие угомона,
Миска наваристого бульона
И Проспер, наконец проснувшийся: — Вот ведь горе!
И чего, — говорит, — не пошел я в море?
И чего, — говорит, — на меня накатило?
Вот поймал бы кита,
И тогда бы его мне на ужин хватило.
И тут открывается дверь, и в потоках воды — красота! —
Появляется кит,
Вернее, отец, на спине волочащий кита.
Он бросает добычу на стол: чудный кит с голубыми глазами —
Посмотрите сами!
— А теперь, —
Говорит, отдуваясь, отец, — разделайте эту тушу да побыстрей:
Я голодный, как зверь!
Тогда Проспер встает у дверей
И глядит в упор на отца, глядит без конца в упор
В его голубые глаза, голубые, живые, точь-в-точь такие,
Какими были глаза кита до недавних пор.
— А почему я должен кромсать беднягу, который не сделал мне ничего плохого?
Ешьте сами!
И нож на землю бросает.
Тут кит оживает, хватает нож и бросается на отца,
И протыкает его, и нарезает большими кусками.
А кузен Гастон восклицает. — Ой-ой!
Словно поймали бабочку и проткнули ее иглой.
И вот перед нами
Проспер — он извещает о похоронах всю округу,
Мать — она носит траур по бедняге-супругу,
И кит — со слезами в очах он созерцает пришедший в упадок семейный очаг
И внезапно горланит как с перепугу:
— И что мне пришло на ум — убивать таких идиотов!
Теперь мне не будет прохода от мотоботов
Да и все семейство мое попадет в беду!..
И, нервно смеясь,
Он шлепает прямо к двери,
Бросая вдове на ходу:
— Мадам, если кто-нибудь спросит меня, не сочтите за труд,
Скажите:
Кит вышел на пару минут,
Мол, ждите, присядьте,
В ногах правды нет,
Он скоро вернется — буквально через пятнадцать лет…

<1946>

Перевод М. Д. Яснова

Тайная вечеря

Сидят за столом
Ничего не едят
Они не в своей тарелке
И тарелки взлетают над их головами
И освящают их посиделки.

<1946>

Перевод М. Д. Яснова

Королёк

На платье молния меня сожгла дотла
и тело как гроза ударила в глаза
и озарилась полночь
и стала ночь светла
И платье на паркет скользнуло с плеч твоих
едва-едва шурша
не громче кожуры сбегающей с ножа
Как был он тих
стук легких пуговиц что зернышек нежней
Пурпурный
королек
огонь твоих грудей
он на моей
ладони линию судьбы опять прожег
Пурпурный
королек
Во мраке уголек

<1951>

Перевод М. Д. Яснова

Потушите свет!

В своём гнезде над воротами
Две ласточки ночью глядят на Луну.
Две ласточки вертят головками,
Слушая тишину.
А ночь такая бессонная,
А Луна такая огромная.
Не спят её обитатели,
Не спят на Луне селениты.
Снежный человечек
Прибежал, запыхавшись,
И в ворота Луны
Стал стучаться сердито.
«Потушите свет!
Потушите свет!
На площади Виктуар
Целуются двое!
Их могут увидеть.
Потушите свет!
И оставьте, пожалуйста, их в покое.
Я брёл наугад,
И случайно наткнулся на них,
И мимо прошёл, ничего не сказав.
У него — чуть заметно дрожали ресницы,
У неё — как два огненных камня были глаза».
В своём гнезде над воротами
Две ласточки ночью глядят на Луну.
Две ласточки вертят головками
Слушая тишину.

Перевод М. П. Кудинова

Страница поэзии

Два и два — четыре,
четыре и четыре — восемь,
восемь и восемь — шестнадцать…
«Повторите», — говорит учитель.
Два и два — четыре,
четыре и четыре — восемь,
восемь и восемь — шестнадцать.
А в это время по небу
птица-лира летела, и вот
ребёнок её увидел,
ребёнок её услышал,
ребёнок её зовёт:
«Птица,
спаси меня, птица,
поиграй со мной!»
И тогда
птица к нему спустилась,
и началась игра.
Два и два — четыре…
«Повторите», — говорит учитель.
Но ребёнок занят игрою,
с ребёнком птица играет…
Четыре и четыре — восемь,
восемь и восемь — шестнадцать,
шестнадцать и шестнадцать — сколько,
сколько в сумме они составляют?
Шестнадцать и шестнадцать в сумме
ничего не дают, и особенно
тридцать два не дают эти числа…
И что же? Они исчезают.
А ребёнок запрятал птицу
в парту,
и дети слышат
песенку птицы,
все дети
музыку слышат, и вот
восемь и восемь уходят,
четыре и четыре уходят,
два плюс два вслед за ними
удаляются в свой черёд,
и один плюс один (из которых
теперь не получается два)
один за другим убраться
успевают едва-едва.
И птица-лира играет,
ребёнок поёт,
а учитель
кричит: «Перестаньте,
перестаньте валять дурака!»
Все дети слушают музыку,
рушатся стены класса,
в песок превращаются стёкла,
сделанные из песка,
и чернила становятся снова
ручьём, и ручей струится,
превращаются парты в деревья,
и становится ручка с пером
птицей.

Перевод М. П. Кудинова

148

Джордж Гордон Байрон

22 января родился Джордж Гордон Байрон (1788 — 1824).

Портрет работы Т. Филлипса, 1813

Дон-Жуан

Песнь вторая

(отрывок)

Как долго он на берегу лежал,
Не знал Жуан — он потерял сознанье
И времени совсем не замечал:
Сквозь тяжкие, но смутные страданья
Он, пробиваясь к жизни, ощущал
Биенье крови, пульса трепетанье,
Мучительно томясь. За шагом шаг
Смерть отступала, как разбитый враг.

Глаза открыл он и закрыл устало
В недоуменье. Чудилось ему,
Что лодку то качало, то бросало,
И с ужасом он вспомнил — почему,
И пожалел, что смерть не наступала.
И вдруг над ним сквозь сон и полутьму
Склонился лик прекрасный, как виденье.
Лет восемнадцати, а то и менее.

Все ближе, ближе… Нежные уста,
Казалось, оживляющим дыханьем
Его согреть хотели; теплота
Ее руки с заботливым вниманьем
Касалась щек его, висков и рта
С таким любовным, ласковым желаньем
В нем снова жизнь и чувства воскресить,
Что мой герой вздохнул — и начал жить.

Тогда его полунагое тело
Плащом прикрыли, голову его
Поникшую приподняли несмело;
Жуан, еще не помня ничего,
К ее щеке прижался, помертвелый,
И, из кудрей питомца своего
Рукою нежной влагу выжимая,
Задумалась красавица, вздыхая.

Потом его в пещеру отнесла
Она вдвоем с прислужницей своею.
Хоть та постарше госпожи была,
Но позадорней, да и посильнее.
Костер она в пещере развела,
И перед ним предстала, словно фея,
Девица — или кем бы там она
Ни оказалась, — девственно стройна.

На лбу ее монеты золотые
Блестели меж каштановых кудрей,
И две косы тяжелые, густые
Почти касались пола. И стройней
Была она и выше, чем другие;
Какое-то величье было в ней,
Какая-то надменность; всякий знает,
Что госпоже надменность подобает.

Каштановыми были, я сказал,
Ее густые волосы; но очи —
Черны как смерть; их мягко осенял
Пушистый шелк ресниц темнее ночи.
Когда прекрасный взор ее сверкал,
Стрелы быстрей и молнии короче, —
Подумать каждый мог, ручаюсь я,
Что на него бросается змея.

Лилейный лоб, румянец нежно-алый,
Как небо на заре; капризный рот…
Такие губки увидав, пожалуй,
Любой о милых радостях вздохнет!
Она красой, как статуя, сияла.
А впрочем, присягну: искусство лжет,
Что идеалы мраморные краше,
Чем юные живые девы наши!

Я говорю вам это неспроста,
Я даже под присягой утверждаю:
Одной ирландской леди красота
Увянет незамеченной, я знаю,
Не оживив ни одного холста;
И если злое время, все меняя,
Морщинами сей лик избороздит, —
Ничья нам кисть его не сохранит!

Такою же была и эта фея;
Хоть не испанским был ее наряд —
Попроще, но поярче, веселее.
Испанки избегают, говорят,
Материй ярких — хитрая затея!
Но как они таинственно шуршат
Баскинами и складками мантильи —
Веселые прелестницы Севильи!

Но наша дева в пестрые цвета
Была с большим уменьем разодета.
Все было ярко в ней — и красота,
И золото, и камни — самоцветы.
И кружевная тонкая фата,
И поясок, и кольца, и браслеты,
И туфельки цветные; но — ей-ей! —
Чулок на ножках не было у ней!

Костюм ее служанки был скромнее,
Из пестрых тканей, более простых;
Фата была, понятно, погрубее,
И серебро монет в кудрях густых
(Оно приданым числилось за нею,
Как водится у девушек таких).
Погуще, но короче были косы.
Глаза живее, но чуть-чуть раскосы!

Они с изобретательным стараньем
Кормили Дон-Жуана каждый час.
Всем женщинам — пленительным созданьям —
Естественно заботиться о нас.
Бульон какой-то с редкостным названьем
Ему варили; уверяю вас:
Таких бульонов даже в дни Ахилла
С самим Гомером муза не варила!

Но мне пора вам рассказать, друзья,
Что вовсе не принцессы девы эти.
(Я не люблю таинственности, я
Не выношу манерности в поэте!)
Итак, одна красавица моя —
Прислужница, как всякий мог заметить;
Вторая — госпожа. Отец ее
Живет уловом: каждому свое!

Он в юности был рыбаком отличным —
И, в сущности, остался рыбаком,
Хотя иным уловом необычным
Он занимался на море тайком.
Мы числим контрабанду неприличным
Занятием, а грабежи — грехом.
Но не понес за грех он наказанья,
А накопил большое состоянье.

Улавливал он в сети и людей,
Как Петр-апостол, — впрочем, скажем сразу,
Немало он ловил и кораблей,
Товарами груженных до отказу,
Присваивал он грузы без затей,
Не испытав раскаянья ни разу,
Людей же отбирал, сортировал —
И на турецких рынках продавал.

Он был по крови грек, и дом красивый
Имел на диком острове Циклад.
И жил свободной жизнью и счастливой,
Поскольку был достаточно богат.
Не нам судить, читатель мой пытливый,
В каких он прегрешеньях виноват,
Но дом украсил он лепной работой,
Картинами, резьбой и позолотой.

Имел он дочь — красавицу. За ней
Приданого готовил он немало,
Но дочь его Гайдэ красой своей
Богатства блеск бесспорно затмевала.
Как деревцо, в сиянье вешних дней
Она светло и нежно расцветала
И нескольким искателям в ответ
Уже сказала ласковое «нет».

И вот, гуляя вечером однажды,
Жуана на песке она нашла,
Бессильного от голода и жажды.
Конечно, нагота его могла
Смутить девицу — это знает каждый,
Но жалость разом все превозмогла.
Нельзя ж, чтоб умер он, такой пригожий,
И главное — с такою белой кожей!..

Но просто взять его в отцовский дом,
Она считала, будет ненадежно:
Ведь в помещенье, занятом котом,
Больных мышей лечить неосторожно,
Старик владел практическим умом,
И νοός бы подсказал ему, возможно,
Юнца гостеприимно подлечив,
Его продать, поскольку он красив.

νοός(греч.) ум, смекалка.

И вот она, служанки вняв совету
(Служанкам девы любят доверять),
Жуана отнесла в пещеру эту
И там его решила посещать.
Их жалость возрастала; дива нету:
Ведь жалость — это божья благодать,
Она — сказал апостол Павел здраво —
У райских врат на вход дает нам право!

Костер они в пещере развели,
Насобирав поспешно и любовно
Все, что на берег волны принесли, —
Обломки весел, мачты, доски, бревна.
Во множестве здесь гибли корабли,
И рухляди трухлявой, безусловно,
По милости господней, так сказать,
Хватило бы костров на двадцать пять.

Ему мехами ложе застелили;
Гайдэ не пожалела ничего,
Чтоб все возможные удобства были
К услугам Дон-Жуана моего.
Его вдобавок юбками накрыли
И обещали навестить его
С рассветом, принеся для угощенья
Хлеб, кофе, яйца, рыбу и печенье.

Когда они укутали его,
Заснул он сразу; так же непробудно
Спят мертвецы, бог знает отчего:
Наверно, просто им проснуться трудно.
Не вспоминал Жуан мой ничего,
И горе прошлых лет, довольно нудно
В проклятых снах терзающее нас,
Не жгло слезой его закрытых глаз.

Жуан мой спал, а дева наклонилась,
Поправила подушки, отошла.
Но оглянулась: ей вообразилось —
Он звал ее во сне. Она была
Взволнована, и сердце в ней забилось.
Сообразить красотка не смогла,
Что имени ее, уж без сомненья,
Еще не знал Жуан мой в то мгновенье.

1818
Перевод Т. Г. Гнедич

229

Гораций

Сегодня родился Квинт Гораций Флакк (65 до н. э. — 8 до н. э.).

Предполагаемый портрет Горация,
50 г. н. э.

Вальгию

Не век над полем небу туманиться,
Не век носиться ветру над Каспием,
Он дни и ночи там не стонет.
Вспомни, надолго ли, друг мой Вальгий,

Окован стужей берег Армении?
Под Аквилоном, веющим с севера,
Дубравы Гаргана не гнутся;
Вязам недолго знать платье вдовье.

Скажи, зачем же песней крылатою
К Мистиде рвешься, тайно похищенной?
Горит ли Веспер или меркнет —
Не покидает тебя твой пламень.

Ты помнишь старца многовекового?
Не вечно плакал он по Антилоху,
И над Троилом не рыдали
Сестры-фригиянки год за годом.

Забудь же, Вальгий, жалобы женские!
Прославь нам лучше Августа-цезаря,
Грядущего в победных лаврах,
Снежный покров нам прославь Нифаты,

Реку мидийцев, ныне покорную,
Волною прежде бурно кипевшую,
И в областях, им отведенных,
Конников скифских неутомимых.

Перевод Т. М. Казмичёвой

Лидии

Не хвалила бы Лидия,
Бледнорозовый блеск шеи у Телефа,
Белокурого Телефа:
Ядовитая боль сердце пронзает мне.

И чернеет лицо мое…
И скупая слеза, тайная, жаркая,
Прожигая дыхание,
Выдавая меня, медленно катится.

Я пылаю от бешенства,
Когда в брызгах вина блещет плечо твое,
А какой-нибудь ветреник,
Как тавром, заклеймит зубом губу твою.

Ах, не верь этим варварам,
Истерзавшим уста, нектар приявшие
От Венеры божественной:
Эта дикая страсть вспыхнет и выгорит!

Но как счастливы, Лидия,
Две души, что слились в душу единую:
Их любовь безмятежную
Погасит навсегда только предсмертный вздох.

Лидии

Лидия, увы! Миновали ночи
Юности твоей, когда то и дело
Слышался призыв под твоим окошком
Модных сатиров.

Хлопала тогда твоя дверь до света…
А теперь ты спишь, и никто не скажет:
«Как ты можешь спать, когда я, о нимфа,
Глаз не смыкаю?»

Скоро облетят и поблекнут краски.
Будешь ты ловить облыселой ведьмой
Где-нибудь в углу под порывом ветра
Похоть прохожих.

А когда тебя сладострастья голос,
В бешеный полет кобылиц зовущий,
Жарко позовет, возопишь ты, дева,
В жалобе горькой,

Укоряя мир, что ценить умеет
В жесткости своей молодую зелень,
А увядший лист отдает без грусти
Бурному Эвру.

Переводы И. Л. Сельвинского

К Постуму

О, Постум, Постум, быстротекущие
Проходят годы, и благочестие
Ни старости, увы, ни смерти
Неукротимой сдержать не сможет.

Нет, хоть ты триста в день приноси быков,
О друг, Плутону неумолимому,
Что Тития и Гериона
Триждывеликого смог волною

Смирить печальной. Стало быть, час придет
Всем, кто дарами нашей земли живет,
Те воды переплыть, цари ли,
Иль бедняки, что пахали землю.

Напрасно станем Марса кровавого
Бежать, ревущих волн Адриатики,
Напрасно будем мы бояться
Австра, что осенью вред несет нам:

Ведь суждено текущего медленно
Коцита черный нам увидать поток,
Даная дочерей позорных,
Вечно трудящегося Сизифа;

Земля и дом должны быть оставлены,
С женой угодной; будут из всех дерев,
Что ты возделывал, с тобою
Лишь ненавистные кипарисы.

Употребит наследник достойнее
Цекубское, тобой сбереженное;
Пол оросит вином надменным,
Крепче, чем пьет на пирах понтифик.

Перевод К. Я. Кожурина

90