Сегодня день рождения у Ольги Петровны Кольцовой.

* * *

сложены крылья перо у виска
блеск антрацитовый круглое око
штрих ли неверен неточность мазка
с этой картиной такая морока

мертвые листья намокли в пруду
птицы уносятся вдаль вереницей
шагом острожным за ними иду
путь ограничен воздушной границей

не заблудиться б в лесу вековом
ели — мертвы, а зверье многоглаво
упадью падалью станешь стервом
сонная одурь темна и лукава

птица от стаи отбившись кружит
перья из раненых крыльев роняя
темное око до срока смежит
темные хлопья с небес подгоняя

* * *

И сказал Голем: «Я пройду полем…»
Е. В.

I

Беспечален предел, беспредельна печаль, —
Знать, у неба глаза велики.
Холодеет стальная дамасская даль,
Ветви елей вплетая в венки.

То ли трубы гудят, то ли плачет фагот
И курсивом выводит мотив.
Тяжелеет в земле неоформленный плод,
Семя смертное в плоть обратив.

Старой Прагой пройдя, возвращается вспять,
Пухнет сумраком чёрный алеф.
А за ним выступает двуногая рать:
Это РАПП, это ЛЕФ, это блеф.

И безглазое время встаёт во весь рост,
Правит бал в европейской ночи.
И возница тележку везёт на погост, —
Председатель, ты пой, не молчи.

И не трубы уже, и не жалкий фагот,
Но одна возвещает труба.
Это Голем Двадцатый над миром идёт
С двоекрестной отметиной лба.

II

Этот мир безъязык, безголос,
Только мечется эхо устало
В одичавшем объёме квартала,
Где в проёме пустого портала
Растянулся безногий колосс.

Не буди, отойди, не тревожь,
Не тянись к этой твари химерной,
Или станешь ты тенью двумерной,
Подголоском, пародией скверной,
В зазеркальную брешь попадёшь.

Там и небо свернулось, как кровь,
Испареньями воздух створожен.
Бьётся в корчах, плюгав и ничтожен,
Изничтожен, унижен, низложен
Тот, кто навью становится вновь.

Невдомёк ему — сон или явь,
Время в пепле давно затвердело,
Только серая мгла без предела,
Ненавистно нетленное тело, —
Надругайся, разбей, но избавь.

Навья косточка в каждом саднит.
Не задень, удержись от соблазна,
Ибо эта заноза — заразна,
Надоедлива, зла, неотвязна, —
И грязна, как державный гранит.

Если косточку вставить в раствор, —
Клин не вышибить похотью зуда,
Малярийной горячкою блуда
Сатаны с пирамидой, покуда
На рассвете не рухнет собор.

Только башня осталась — на снос.
Чуть царапнув оконную раму,
Лунный свет серебрит амальгаму.
Изрыгнул из себя пентаграмму
Переросший столетье колосс.

«Конец прекрасной эпохи»

Выпито много, и призрак Мореллы
снова катает свои жемчуга.
Розы обуглены, пни обгорелы
и безысходностью дышат снега.

Пусто в душе от ночных бормотаний;
утра туманного облик седой.
Нет, не эмалевы тени латаний,
словно вино обернулось водой.

Впрочем, отведай и этого зелья,
вспомни негромкость осенних озёр.
Что же ты просишь чумного веселья,
если Вожатый раскинул шатёр,

если вздымается белая стая,
если от камня отходят круги, —
мальчика с дудочкой песня простая;
боже, прости меня и помоги.

С лирой тяжёлой пойду по дорогам,
дай мне в трамвай заблудившийся сесть.
Жить в этом мире, больном и убогом, —
боже, какая нам выпала честь!

Жизнь незванская

я приглашаю вас к осеннему застылью,
поскольку дождь — не снег, который станет талью,
но лето подошло к исходному леталью,
и летаргично красно-желтое засилье;
я обещаю вам жаркое из мычанья,
я обещаю вам печеное мученье
и чай, заваренный посредством кипяченья
слезы, которая грустна до одичанья

Сегодня день рождения у Светланы Васильевны Кековой.

* * *

В Лапландии печальной так легко
сказать, что снег похож на молоко,
что в небе волк встречается с медведем.
Давай, мой друг, в Лапландию поедем!
В Лапландии, как северный олень,
пугливо время. Год пройдет — и день
пройдет, как год. Там время растяжимо.
Лапландия есть следствие режима,
в котором бьется сердце. То с трудом
оно стучит, то в теле молодом
идет на паперть, точно нищий с шапкой,
и просит денег. К девственнице в дом
приходит время повивальной бабкой.
Она, младенца в чреве не застав,
с печальною улыбкой на устах
уходит прочь. Туда уходит время,
где в рыхлой почве умирает семя,
чтоб из земли в воздушную среду
попасть уже не семенем, а стеблем.
В Лапландии мы только раз в году
живые струны памяти колеблем.
В Лапландии несутся облака,
как всадники. Там правая рука
при жизни не советуется с левой,
а после смерти тенью на лице
становится. Ты заперт во дворце
наедине со Снежной королевой
из детской сказки. В ледяном дворце
алмазами посверкивают льдинки.
В Лапландии все женщины блондинки.

Поедем же в Лапландию, мой друг!
Там люди умирают молодыми.
Старуха-вечность космами седыми
трясет и сеет волосы вокруг.

И, выросши, как нежить, из волос,
какой-то мальчик, черен и раскос,
оброс, как стебель, деревянным платьем.
Он спит — как будто задает вопрос:
что радостью грозит и что — проклятьем?

* * *

Щебечут птицы в облаках то на латыни, то на греческом,
и речь на разных языках в богатом городе купеческом
напоминает птичий гам, и с легким шелестом уносится
все к тем же белым облакам людской молвы разноголосица.

Где некогда могучий вяз ветвями шевелил поникшими,
там брошены обрывки фраз снующими, как рыбы, рикшами,
тугой мошной трясет купец, гремит цыганка кастаньетами,
и в сети пойманный скупец звенит фальшивыми монетами.

Ну что еще тебе сказать? Ко мне цыган хотел посвататься,
я научилась ускользать и в темных подворотнях прятаться.
А там усеяна, мой друг, земля банановыми шкурками
и раздается птичий звук войны воздушной греков с турками.

Их бой пьянит, как дикий мед. Я вспоминаю миф об Одине, —
Валхаллы скандинавский лед — здесь, на моей погибшей родине
китовый ус, китайский рис, базар, поющий и щебечущий,
и темно-желтый Танаис, на берег рыбьи шубы мечущий.

А птицы движутся на юг разноязыким человечеством —
и нет ни памяти, ни мук, и нет вины перед отечеством,
и нет ни дома позади, ни кладбища, ни поля бранного,
а только плач и боль в груди от звука низкого, гортанного…

* * *

Ты жив пока — и жизнь еще сладка.
Но дом твой будет продан с молотка,
и будет мир просвечивать сквозь кровлю.
Продашь себя и, взяв калач с лотка,
благословишь искусство и торговлю.

Ты с посохом и нищенской сумой
пойдешь по морю, как к себе домой,
туда, на Запад, в пыльную Россию,
где Петр из Волги тянет свой улов
и видит Павел церкви без голов,
и где народ уже не ждет Мессию.

Чтоб плоть твоя к душе не приросла,
продашь ярмо, повозку и осла,
погасишь свечи в кельях монастырских,
и узники, которым несть числа
в острогах и урочищах сибирских,

увидят зерна, мимо борозды
летящие; незрелые плоды
смоковницы; созвездье Козерога,
стремительно идущее ко дну,
свою многострадальную страну
и воду, отражающую Бога.