Сегодня день рождения у Светланы Васильевны Кековой.

* * *

В Лапландии печальной так легко
сказать, что снег похож на молоко,
что в небе волк встречается с медведем.
Давай, мой друг, в Лапландию поедем!
В Лапландии, как северный олень,
пугливо время. Год пройдет — и день
пройдет, как год. Там время растяжимо.
Лапландия есть следствие режима,
в котором бьется сердце. То с трудом
оно стучит, то в теле молодом
идет на паперть, точно нищий с шапкой,
и просит денег. К девственнице в дом
приходит время повивальной бабкой.
Она, младенца в чреве не застав,
с печальною улыбкой на устах
уходит прочь. Туда уходит время,
где в рыхлой почве умирает семя,
чтоб из земли в воздушную среду
попасть уже не семенем, а стеблем.
В Лапландии мы только раз в году
живые струны памяти колеблем.
В Лапландии несутся облака,
как всадники. Там правая рука
при жизни не советуется с левой,
а после смерти тенью на лице
становится. Ты заперт во дворце
наедине со Снежной королевой
из детской сказки. В ледяном дворце
алмазами посверкивают льдинки.
В Лапландии все женщины блондинки.

Поедем же в Лапландию, мой друг!
Там люди умирают молодыми.
Старуха-вечность космами седыми
трясет и сеет волосы вокруг.

И, выросши, как нежить, из волос,
какой-то мальчик, черен и раскос,
оброс, как стебель, деревянным платьем.
Он спит — как будто задает вопрос:
что радостью грозит и что — проклятьем?

* * *

Щебечут птицы в облаках то на латыни, то на греческом,
и речь на разных языках в богатом городе купеческом
напоминает птичий гам, и с легким шелестом уносится
все к тем же белым облакам людской молвы разноголосица.

Где некогда могучий вяз ветвями шевелил поникшими,
там брошены обрывки фраз снующими, как рыбы, рикшами,
тугой мошной трясет купец, гремит цыганка кастаньетами,
и в сети пойманный скупец звенит фальшивыми монетами.

Ну что еще тебе сказать? Ко мне цыган хотел посвататься,
я научилась ускользать и в темных подворотнях прятаться.
А там усеяна, мой друг, земля банановыми шкурками
и раздается птичий звук войны воздушной греков с турками.

Их бой пьянит, как дикий мед. Я вспоминаю миф об Одине, —
Валхаллы скандинавский лед — здесь, на моей погибшей родине
китовый ус, китайский рис, базар, поющий и щебечущий,
и темно-желтый Танаис, на берег рыбьи шубы мечущий.

А птицы движутся на юг разноязыким человечеством —
и нет ни памяти, ни мук, и нет вины перед отечеством,
и нет ни дома позади, ни кладбища, ни поля бранного,
а только плач и боль в груди от звука низкого, гортанного…

* * *

Ты жив пока — и жизнь еще сладка.
Но дом твой будет продан с молотка,
и будет мир просвечивать сквозь кровлю.
Продашь себя и, взяв калач с лотка,
благословишь искусство и торговлю.

Ты с посохом и нищенской сумой
пойдешь по морю, как к себе домой,
туда, на Запад, в пыльную Россию,
где Петр из Волги тянет свой улов
и видит Павел церкви без голов,
и где народ уже не ждет Мессию.

Чтоб плоть твоя к душе не приросла,
продашь ярмо, повозку и осла,
погасишь свечи в кельях монастырских,
и узники, которым несть числа
в острогах и урочищах сибирских,

увидят зерна, мимо борозды
летящие; незрелые плоды
смоковницы; созвездье Козерога,
стремительно идущее ко дну,
свою многострадальную страну
и воду, отражающую Бога.