17 октября родился Александр Самсонович Гингер (1897 — 1965).

* * *

Забавлявшийся травлей и рогом,
Статный ростом — о нем не жалей! —
Ныне всходит по новым дорогам
К Обладателю чистых полей.

Он предстанет веселый, могучий,
В лунном блеске и в шуме морском,
Поливанный дождями из тучи,
Посыпанный пустынным песком.

И у ног его тесные своры
Белоклыких всклокоченных псов —
Ими веданы гнезда и норы
И берлоги великих лесов,

Воздыманы болотные птицы,
Выслежаны глухие сурки,
Загоняны пушные лисицы,
Снеговые рваны беляки —

А за псами вприпляску идущий
Пышногрудый заливистый брат,
Острым ухом пугливо прядущий,
Не боящийся рвов и оград.

Круглоглазый! и весь — без изъяна.
Неистомен на резвых ногах.
Громко ржано и славно гуляно
На широких, на сладких лугах.

За хозяином вашим сырая
Мать-Земля не запомнит вины
И ворота Господнего рая
Пред охотником растворены.

1922

Песок

В. Барту

Хотя невеста на вокзале
В буфете так была бедна,
Что некоторые казали:
Смотрите, как она бледна,

И в коридорчике вагонном
Лобзая губы, руки жмя,
Всё унывала пред прогоном:
Скажи, ты не забудешь мя? —

Свисток безапелляционный,
Путь полотняный и песок,
Тоски последней станционной
Засыпаны и ток и сок.

Ты видишь маленькие кровы
Людей, живущих по краям,
И пропитание коровы,
И лошадей у края ям.

Шаг паровозный, шум тревожный
По брегу рек (и Ок и Кам),
А также славный, мелкодрожный
Лесок пришпальный по бокам.

Железным и дорожным свистом
Начальник пискнул: Вам ползти.
И ты повенчан с машинистом.
Крути, Гаврила! Нам пора.

Февраль 1924

Объяснение

Ты раздаешься, голубое пенье,
Ты, воркованье сизой пустоты.
Блаженной мысли сизое успенье
Как заполняет голубой пустырь!

Безумной дружбы суета сырая,
Падучих снов кривая простыня
Нас отдаляют от прямого рая,
Нас отделяют от святого пня.

Не понимаешь, ты не понимаешь
Лесов, и слов, и сот, и воркотни;
Закутываешься и подымаешь
Задумывающийся воротник.

А силы что? я говорю про силы,
Которые присущи Богу сил.
Ты уходила, ноги уносила,
Как вечный спич герой произносил.

И тишина. Но не совсем посмею
Сказать про нисхожденье тишины.
Послушный чуду, весело немею,
И вот колеса, щастье шин на них.

Еще скажу: прости, когда постелью
Всесильные поля запружены.
Ты будешь виноградом или елью.
Любви глаза женой загружены.

Запряжены стальные молотилки,
Заряжены презренные стихи.
Меня знобит на небольшой подстилке,
Отставку подразумевает стих.

Меня знобит, и, может быть, последний,
Последний раз перед тобой валюсь;
Внимай призыв, неточный, но последний:
ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ПЕРЕД ТОБОЙ ВАЛЮСЬ.

Знать не хочу и ничего не знаю,
Но ничего и ты не знаешь, ты;
Покорный воск на потолок роняет
Мои следы без всякой красоты.

Ноябрь 1924

Утренняя прогулка

Подымайся, лядащий, лежащий,
Погулять, по деревне гулять.
Ты отправишься аможе аще —
Всюду утро, пора щеголять.

Аккуратно проснулся алектор,
Рассылает свои ко-ре-ку.
Вран стервятник… грешу я, о лектор:
Лыко в строку — так лыко реку;

И пишу, словеса обнажая,
И язык уморительно гня.
Режу души друзьям без ножа я,
А враги не жалеют меня…

Аккуратный алектор играет,
Разбужает людей и скотов.
Вран коллектор куражится, грает —
Взятки гладки с ворон и с котов.

Вас мечтательно я возлюбила,
Я, мечта — Вас, отличный горлан,
Деревенское сильное било,
Неустанный куриный улан.

15 октября родился Вениамин Михайлович Айзенштадт [Блаженный] (1921 — 1999).

* * *

Я не хочу, чтобы меня сожгли.
Не превратится кровь земная в дым.
Не превратится в пепел плоть земли.
Уйду на небо облаком седым.

Уйду на небо, стар и седовлас…
Войду в его базарные ряды.
— Почем, — спрошу, — у Бога нынче квас,
У Господа спрошу: — Теперь куды?..

Хочу, чтобы на небе был большак
И чтобы по простору большака
Брела моя сермяжная душа
Блаженного седого дурака.

И если только хлеба каравай
Окажется в худой моей суме,
«Да, Господи, — скажу я, — это рай,
И рай такой, какой был на земле…»

* * *

Я помню все подробности этой несостоявшейся встречи:
И то, как женщина поправляла у зеркала прическу
(Перед тем, как измять ее на подушке),
И то, как она подтянула чулки
(Перед тем, как снять юбку).

Мы сели с нею в лодку с пробитым дном —
И нас затопила волна…
— Волна — это ты, — сказала она.
— Волна — это ты, — сказал я.

И все же мы оба уцелели
И даже обменялись многозначительными улыбками,
Как два фокусника, обманувшие публику.

К тому же кое-что мы приметили друг у друга —
Так девочка доверчиво показывает мальчику копилку —
И он сует в нее свою монетку.

Иногда девочка помогает ему нащупать прорезь — вот сюда…

«Теперь это наша общая копилка».

* * *

Как будто на меня упала тень орла —
Я вдруг затрепетал, пронизан синевой,
И из ключиц моих прорезались крыла,
И стали гнев и клюв моею головой.

И стал орлом и сам — уже я воспарил
На стогны высоты, где замирает дух, —
А я ведь был согбен и трепетно бескрыл,
Пугались высоты и зрение, и слух.

Но что меня влекло в небесные края,
Зачем нарушил я закон земной игры?
Я вырвался рывком из круга бытия,
Иного бытия предчувствуя миры.

Я знал, что где-то там, где широка лазурь,
Горят мои слова, горит моя слеза,
И все, что на земле свершается внизу,
Уже не мой удел и не моя стезя.

* * *

Прибежище мое — Дом обреченно-робких,
Где я среди других убогих проживал,
Где прятал под матрац украденные корки
И ночью, в тишине — так долго их жевал.
…Вот эта корка — Бог, ее жуют особо,
Я пересохший рот наполню не слюной,
А вздохом всей души, восторженной до гроба,
Чтобы размякший хлеб и Богом был, и мной.
Чтобы я проглотил Христово Обещанье, —
И вдруг увидел даль и нищую суму,
И Дом перешагнул с котомкой за плечами,
И вышел на простор Служения Ему…

* * *

Сколько лет нам, Господь?.. Век за веком с тобой мы стареем…
Помню, как на рассвете, на въезде в Иерусалим,
Я беседовал долго со странствующим иудеем,
А потом оказалось — беседовал с Богом самим.

Это было давно — я тогда был подростком безусым,
Был простым пастухом и овец по нагориям пас,
И таким мне казалось прекрасным лицо Иисуса,
Что не мог отвести от него я восторженных глаз.

А потом до меня доходили тревожные вести,
Что распят мой Господь, обучавший весь мир доброте,
Но из мертвых воскрес — и опять во вселенной мы вместе,
Те же камни и тропы, и овцы на взгорьях всё те.

Вот и стали мы оба с тобой, мой Господь, стариками,
Мы познали судьбу, мы в гробу побывали не раз
И устало садимся на тот же пастушеский камень,
И с тебя не свожу я, как прежде, восторженных глаз.

13 октября родился Александр Михайлович Гликберг [Саша Чёрный] (1880 — 1932).

Бал в женской гимназии

1

Пехотный Вологодский полк
Прислал наряд оркестра.
Сыч-капельмейстер, сивый волк,
Был опытный маэстро.
Собрались рядом с залой в класс,
Чтоб рокот труб был глуше.
Курлыкнул хрипло медный бас,
Насторожились уши.
Басы сверкнули вдоль стены,
Кларнеты к флейтам сели, —
И вот над мигом тишины
Вальс томно вывел трели…
Качаясь, плавные лады
Вплывают в зал лучистый,
И фей коричневых ряды
Взметнули гимназисты.
Напев сжал юность в зыбкий плен,
Что в мире вальса краше?
Пусть там сморкаются у стен
Папаши и мамаши…
Не вся ли жизнь — хмельной поток
Над райской панорамой?
Поручик Жмых пронесся вбок
С расцветшей классной дамой.
У двери встал, как сталактит,
Блестя иконостасом,
Сам губернатор Фан-дер-Флит
С директором Очкасом:
Директор — пресный, бритый факт,
Гость — холодней сугроба,
Но правой ножкой тайно в такт
Подрыгивают оба.
В простенке — бледный гимназист,
Немой Монблан презренья.
Мундир до пяток, стан как хлыст,
А в сердце — лава мщенья.
Он презирает потолок,
Оркестр, паркет и люстры,
И рот кривится поперек
Усмешкой Заратустры.
Мотив презренья стар как мир…
Вся жизнь в тумане сером:
Его коричневый кумир
Танцует с офицером!

2

Антракт. Гудящий коридор,
Как улей, полон гула.
Напрасно классных дам дозор
Скользит чредой сутулой.
Любовь влетает из окна
С кустов ночной сирени,
И в каждой паре глаз весна
Поет романс весенний.
Вот даже эти, там и тут,
Совсем еще девчонки,
Ровесников глазами жгут
И теребят юбчонки.
Но третьеклассники мудрей,
У них одна лишь радость:
Сбежать под лестницу скорей
И накуриться в сладость…
Солдаты в классе, развалясь,
Жуют тартинки с мясом;
Усатый унтер спит, склонясь
Над геликоном-басом.
Румяный карлик-кларнетист
Слюну сквозь клапан цедит.
У двери — бледный гимназист
И розовая леди.
«Увы! У женщин нет стыда…
Продать за шпоры душу!»
Она, смеясь, спросила: «Да?»,
Вонзая зубы в грушу…
О, как прелестен милый рот
Любимой гимназистки,
Когда она, шаля, грызет
Огрызок зубочистки!
В ревнивой муке смотрит в пол
Отелло-проповедник,
А леди оперлась на стол,
Скосив глаза в передник.
Не видит? Глупый падишах!
Дразнить слепцов приятно.
Зачем же жалость на щеках
Зажгла пожаром пятна?
Но синих глаз не укротить,
И сердце длит причуду:
«Куда ты?» — «К шпорам». —
«Что за прыть?» —
«Отстань! Хочу и буду».

3

Гремит мазурка — вся призыв.
На люстрах пляшут бусы.
Как пристяжные, лбы склонив,
Летит народ безусый.
А гимназистки-мотыльки,
Откинув ручки влево,
Как одуванчики легки,
Плывут под плеск напева.
В передней паре дирижер,
Поручик Грум-Борковский,
Вперед плечом, под рокот шпор
Беснуется чертовски.
С размаху на колено встав,
Вокруг обводит леди
И вдруг, взметнувшись, как удав,
Летит, краснее меди.
Ресницы долу опустив,
Она струится рядом,
Вся — огнедышащий порыв
С лукаво-скромным взглядом…
О ревность, раненая лань!
О ревность, тигр грызущий!
За борт мундира сунув длань,
Бледнеет классик пуще.
На гордый взгляд — какой цинизм! —
Она, смеясь, кивнула…
Юнец, кляня милитаризм,
Сжал в гневе спинку стула.
Домой?.. Но дома стук часов,
Белинский над кроватью,
И бред полночных голосов,
И гул в висках… Проклятье!
Сжав губы, строгий, словно Дант,
Выходит он из залы.
Он не армейский адъютант,
Чтоб к ней идти в вассалы!..
Вдоль коридора лунный дым
И пар неясных пятна,
Но пепиньерки мчатся к ним
И гонят в зал обратно.
Ушел бедняк в пустынный класс,
На парту сел, вздыхая,
И, злясь, курил там целый час
Под картою Китая.

4

С Дуняшей, горничной, домой
Летит она, болтая.
За ней вдоль стен, укрытых тьмой,
Крадется тень худая…
На сердце легче: офицер
Остался, видно, с носом.
Вон он, гремя, нырнул за сквер
Нахмуренным барбосом.
Передник белый в лунной мгле
Змеится из-под шали.
И слаще арфы — по земле
Шаги ее звучали…
Смешно! Она косится вбок
На мрачного Отелло.
Позвать? Ни-ни. Глупцу — урок,
Ей это надоело!
Дуняша, юбками пыля,
Склонясь, в ладонь хохочет,
А вдоль бульвара тополя
Вздымают ветви к ночи.
Над садом — перья зыбких туч.
Сирень исходит ядом.
Сейчас в парадной щелкнет ключ,
И скорбь забьет каскадом…
Не он ли для нее вчера
Выпиливал подчасник?
Нагнать? Но тверже топора
Угрюмый восьмиклассник:
В глазах — мазурка, адъютант,
Вертящиеся штрипки,
И разлетающийся бант,
И ложь ее улыбки…
Пришли. Крыльцо — как темный гроб,
Как вечный склеп разлуки.
Прижав к забору жаркий лоб,
Сжимает классик руки.
Рычит замок, жестокий зверь,
В груди — тупое жало.
И вдруг… толкнув Дуняшу в дверь,
Она с крыльца сбежала.
Мерцали блики лунных струй
И ширились все больше.
Минуту длился поцелуй!
(А может быть, и дольше).

1922