Сегодня день рождения у Петра Николаевича Чейгина.

* * *

Поклон каналу. Видит Бог — я жив
и вывожу Словарь из окруженья.
Так холодны и солоны растенья
моей души, что и труба оленья
не выберет любовника из них.

Разочаруй чернила, пыл стеблей опал.
Пускай гулена бродит на здоровье.
Теплее, чем дыхание коровье,
лучи ласкают птичьи изголовья
и каждый обнимает свой кристалл.

Вот ночь татарская ведет грудных коней
и ландыш прячется, замешивая ливень,
определив узорчатой малине
ухаживать за долей лунной глины
и врачевать добычею своей…

Магнита пульс и ландыш на лету
грозили одинаково, и зная
об этом факте, он, как тень живая,
сестре и брату голову склоняя,
огонь плескал на белую слюду.

<1973-74>

* * *

Всех женщин, что любил автопортрет,
отмыло снегом, выпивкой сманило.
Прямая речь последнюю скрутила,
на Троицу дите себе родила…
Травы той трубной на припеке нет.

Одна сморода — черная слюна
дробит стекло погожим урожаем.
Да чибис тянется, распутывая шали
тумана у подножия державы,
да спит котенок — солнечный юла.

Не мне тебе наказывать на лень.
Ты захотел и жизнь должна случиться.
И торф наполнит нотную страницу,
в которой пес-прожектор шевелится
и сватает персидскую сирень…

<1973-74>

* * *

Високосным разладом пульсаций настигнут, — целуй!
Обживают наделы прогнозы осознанной речи.
Пожелай на болезнь чистый холод и лёгкие свечи.
Цыц, погон, Бармалей! Серебряная пыль над столом.

Неоглядну житью обучивший сухую позёмку
человечьи черты выбирает на пальцы и вкус.
Ниспошли горемыке отведать расейский искус,
семиграние — центром, зажги вороватую рюмку.

Полотняный учебник недолго протянет, сгорит.
Телу бедному трижды по-мёртвому выпадет вживе.
Исаакий, поведай о трубном Вселенском призыве.
Чу! Погона крыло наливается пеплом зари.

<1983>

* * *

Вите Кривулину

Папа умер у стрекоз
У малиновых заноз
У мерцающих нахалок
Бесконечно летних дам
Папа был как спирт упрям
Убегая глаза галок
Их походки ножевой
И оправы дождевой

Стыд поди упал на папу
Иль антихрист поднял лапу
Нам не велено шептать
О его словесном нраве
О его слоистой крови
Проще ласточке пенять
На скамеечке резной
Под тюремною сосной

12 сентября родилась Зинаида Алексеевна Шаховская, в замужестве Малевская-Малевич (1906 — 2001).

Диотима — Ночь

Николаю Татищеву

Диотима уходит, цветы цепенеют в молчаньи.
О прощай, Диотима, прозрачен, как воздух, твой след.
От волос твоих синих идет золотое сиянье,
Драгоценная память тобой совершенных побед.

Оглянись и увидишь. Торжественно шествует мимо
Вереница прошедших веков и забытых имен.
Ты поднимешь для них покрывало твое, Диотима,
Пред тобою склонятся древки побежденных знамен.

Диотима прошла, и рассыпался звездами вечер,
Тишина запевает и птицей небесной поет,
И кружится, кружится, кружится по острову ветер,
Увлекая лавровые рощи в последний полет.

* * *

Ты там, где я. Молчишь, глухая,
Молчишь и смотришь в эту ночь.
Свою судьбу превозмогая,
Себя не можешь превозмочь.

С тобою скованная снами,
Твой гнев неправедный деля,
Я помню, дышит под снегами
Все та же черная земля.

1934

* * *

Невинных нет в моем краю
И даже дети виноваты
Но и в виновных узнаю
Их белых спутников крылатых

Ведь на обширнейшей земле
Давно наученной терпенью
Таится как огонь в золе
Простое ангельское пенье

Оно неслышное растет
Как колос летом колосится
Метелью радужной метет
Вздымается небесной птицей

И в час когда блеснет рассвет
Сметая страхи и тревоги
Оно одно найдет ответ
Напоминанием о Боге.

11 сентября 1882 года родился Вильгельм Александрович Зоргенфрей. Расстрелян 21 сентября 1938 года в Ленинграде.

Земля

И дикой сказкой был для вас провал
И Лиссабона и Мессины.
Ал. Блок

Кружит, в веках прокладывая путь,
Бескрылая, плывет неторопливо,
И к солнцу поворачивает грудь,
И дышит от прилива до отлива.
Отроги гор — тугие позвонки —
Встают грядой, застывшей в давней дрожи,
И зыблются покатые пески
Изломами растрескавшейся кожи.
На окуляр натягивая нить,
Глядит в пространства звездные астрóном
И тщится бег свободный подчинить
Незыблемым и мертвенным законам.
А химика прокисленная длань
Дробит куски разрозненного тела,
И формула земли живую ткань
В унылых письменах запечатлела.
Но числам нет начала и конца,
И веет дух над весом и над мерой —
А камни внемлют голосу певца,
И горы с места двигаются верой.
Удел земли — и гнев, и боль, и стыд,
И чаянье отмстительного чуда,
И вот, доныне дерево дрожит,
К которому, смутясь, бежал Иуда.
И кто пророк? Кто скажет день и час,
Когда, сорвавшись с тягостного круга,
Она помчит к иным созвездьям нас,
Туда, где нет ни Севера ни Юга?
Как долго ей, чудовищу без пут,
Разыскивать в веках себе могилу,
И как миры иные назовут
Ее пожаром вспыхнувшую силу?

* * *

Еще скрежещет старый мир,
И мать еще о сыне плачет,
И обносившийся жуир
Еще последний смокинг прячет.

А уж над сетью невских вод,
Где тишь – ни шелеста, ни стука –
Всесветным заревом встает
Всепомрачающая скука.

Кривит зевотою уста
Трибуна, мечущего громы,
В извивах зыбкого хвоста
Струится сплетнею знакомой,

Пестрит мазками за окном,
Где мир, и Врангель, и Антанта,
И стынет масляным пятном
На бледном лике спекулянта.

Сегодня то же, что вчера,
И Невский тот же, что Ямская,
И на коне, взамен Петра,
Сидит чудовище, зевая,

А если поступью ночной
Проходит путник торопливо,
В ограде Спаса на Сенной
Увидит он осьмое диво:

Там, к самой паперти оттерт
Волной космического духа,
Простонародный русский черт
Скулит, почесывая ухо.

1920

* * *

Вот и всё. Конец венчает дело.
А казалось, делу нет конца.
Так покойно, холодно и смело
Выраженье мертвого лица.
Смерть еще раз празднует победу
Надо всей вселенной — надо мной.
Слишком рано. Я ее объеду
На последней, мертвой, на кривой.
А пока что, в колеснице тряской
К Митрофанью скромно путь держу.
Колкий гроб окрашен желтой краской,
Кучер злобно дергает вожжу.
Шаткий конь брыкается и скачет,
И скользит, разбрасывая грязь,
А жена идет и горько плачет,
За венок фарфоровый держась.
— Вот и верь, как говорится, дружбе:
Не могли в последний раз придти!
Говорят, что заняты на службе,
Что трамваи ходят до шести.
Дорогой мой, милый мой, хороший,
Я с тобой, не бойся, я иду…
Господи, опять текут калоши,
Простужусь, и так совсем в бреду!
Господи, верни его, родного!
Ненаглядный, добрый, умный, встань!
Третий час на Думе. Значит, снова
Пропустила очередь на ткань. —
А уж даль светла и необъятна,
И слова людские далеки,
И слились разрозненные пятна,
И смешались скрипы и гудки.
Там, внизу, трясется колесница,
И, свершая скучный долг земной,
Дремлет смерть, обманутый возница,
С опустевшим гробом за спиной.

1921