14 мая был день рождения у Алексея Ильича Ивантера.

* * *

Где говорят на мёртвом языке — течёт песок в извилистой реке, шумят шатры и войлоки сыреют, бурлит ячмень в овечьем молоке, пастуший посох и кетмень в руке, и спят ветхозаветные евреи. На языке поющем и живом поговорим в бору сторожевом, привыкшем слушать русское наречье, о голосах пшеницы и овса, и о местах, где липкая густа родная речь, как в мае шерсть овечья. Ты на каком ином ни говори, важнее то, сокрытое внутри, что заставляет губы шевелиться, пойти-найти певучие слова, вплести в пути в ночные кружева, уйти и снова словом возвратиться.

* * *

Принадлежащая живым,
И охраняющая павших
Земля под снегом голубым
Лежит на пастбищах и пашнях —
Переделённая в клоки
И вожделённая вовеки…
Разжав худые кулаки,
В ней спят родные человеки.
За этот крохотный надел,
Подравшись в жаркую погоду,
Сосед три года отсидел
И отсидел ещё б три года.

А тут — не стоит ни рубля,
За частоколом поределым
Лежит ничейная земля —
Пустые русские уделы.
А много надо ли земли,
Покосов, леса у криницы?
А столько, чтобы журавли,
Летя, не видели границы,
А столько, чтобы, прокричав,
Вернуться эхом берегущим,
Когда давно друзья молчат,
И сам не числишься живущим.

* * *

В линзе телевизора вода,
вечное фигурное катанье,
медные на кухне провода
Комитета радиовещанья.
Про войну по праздникам кино,
слесарь выпивал в полуподвале,
на Солянку ясное окно,
на углу соленья продавали,
няня в дальней комнате жила,
по субботам баню посещали,
лодочка по Яузе плыла,
щами пахло, водкой, куличами.
Помню, как горел ацетилен,
дворника немецкую гармошку,
телевизор марки КВН —
весь экранчик с детскую ладошку,
и на секретере навесном
умершего деда на портретах
в окруженьи ангельском земном
медсестёр в походных лазаретах.

* * *

В Форосе облачно. Ползёт туман с Байдар.
Едва видны огни береговые.
И кажется мне — войско янычар
Размахивает саблями кривыми.
В Форосе облачно. А голуби клюют
Татарский хлеб, выклёвывая мякиш,
На мокрой гальке. Волны в берег бьют.
И ты не спишь, и кажется, что плачешь.
В Форосе облачно. На том и порешим.
Под кратким игом, облачным Османом
Давай друг другу просто разрешим
Побыть немного с морем и туманом.

12 мая родился Юрий Осипович Домбровский (1909 — 1978).

Утильсырье

Он ходит, черный, юркий муравей,
Заморыш с острыми мышиными глазами;
Пойдет на рынок, станет над возами,
Посмотрит на возы, на лошадей,
Поговорит о чем-нибудь с старухой,
Возьмет арбуз и хрустнет возле уха.
В нем деловой непримиримый стиль,
Не терпящий отсрочки и увертки —
И вот летят бутылки и обертки,
И тряпки, превращенные в утиль,
Вновь обретая прежнее названье,
Но он велик, он горд своим призваньем:
Выслеживать, ловить их и опять
Вещами и мечтами возвращать!

А было время: в белый кабинет,
Где мой палач синел в истошном крике,
Он вдруг вошел, ничтожный и великий,
И мой палач ему прокаркал: «Нет!»
И он вразвалку подошел ко мне
И поглядел мышиными глазами
В мои глаза — а я был словно камень,
Но камень, накаленный на огне.
Я десять суток не смыкал глаза,
Я восемь суток проторчал на стуле,
Я мертвым был, я плавал в мутном гуле,
Не понимая больше ни аза.
Я уж не знал, где день, где ночь, где свет,
Что зло, а что добро не помнил твердо.
«Нет, нет и нет!» Сто тысяч разных «нет»
В одну и ту же заспанную морду!
В одни и те же белые зенки
Тупого оловянного накала,
В покатый лоб, в слюнявый рот шакала,
В лиловые тугие кулаки!
И он сказал презрительно-любезно:
— Домбровский, вам приходится писать… —
Пожал плечами: «Это бесполезно!»
Осклабился: «Писатель, вашу мать!..»

О, вы меня, конечно, не забыли,
Разбойники нагана и пера,
Лакеи и ночные шофера,
Бухгалтера и короли утиля!
Линялые гадюки в нежной коже,
Убийцы женщин, стариков, детей!
Но почему ж убийцы так похожи,
Так мало отличимы от людей?
Ведь вот идет, и не бегут за ним
По улице собаки и ребята,
И здравствует он цел и невредим —
Сто раз прожженный, тысячу — проклятый.
И снова дома ждет его жена —
Красавица с высокими бровями.
И вновь ее подушки душат снами,
И ни покрышки нету ей, ни дна!
А мертвые спокойно, тихо спят,
Как «Десять лет без права переписки»…
И гадину свою сжимает гад,
Равно всем омерзительный и близкий.
А мне ни мертвых не вернуть назад,
И ни живого вычеркнуть из списков!

1959, Алма-Ата, рынок

Мария Рильке

Выхожу один я из барака,
Светит месяц, желтый как собака,
И стоит меж фонарей и звезд
Башня белая — дежурный пост.
В небе — адмиральская минута,
И ко мне из тверди огневой
Выплывает, улыбаясь смутно,
Мой товарищ, давний спутник мой!
Он — профессор города Берлина,
Водовоз, бездарный дровосек,
Странноватый, слеповатый, длинный,
Очень мне понятный человек.
В нем таится, будто бы в копилке,
Все, что мир увидел на веку.
И читает он Марии Рильке
Инеем поросшую строку.
Поднимая палец свой зеленый,
Заскорузлый, в горе и нужде,
«Und Eone redet mit Eone»
Говорит Полярной он звезде.
Что могу товарищу ответить?
Я, делящий с ним огонь и тьму?
Мне ведь тоже светят звезды эти
Из стихов, неведомых ему.
Там, где нет ни времени предела,
Ни существований, ни смертей,
Мертвых звезд рассеянное тело,
Вот итог судьбы твоей, моей:
Светлая, широкая дорога, —
Путь, который каждому открыт.
Что ж мы ждем?
Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит…

* * *

Я не соблюл родительский обычай,
Не верил я ни в чох, ни в птичий грай —
Ушли огни, замолк их гомон птичий,
И опустел иконописный Рай.
Взгляни теперь, как пристально и просто
Вдали от человечьих нор и гнезд
Глядят кресты таежного погоста
В глаза ничем не возмутимых звезд.
Здесь сделалась тоска земли близка мне,
Здесь я увидел сквозь полярный свет,
Как из земли ползут нагие камни
Холодными осколками планет.
Могила неизвестного солдата!
Остановись, колени преклоня,
И вспомни этот берег ноздреватый,
Зеленый снег и на снегу — меня.
Здесь над землей, израненной и нищей,
Заснувшей в упованьи наготы,
Я обучался кротости кладбища —
Всему тому, что не умеешь ты.

Зима 1941

12 мая родился Александр Сергеевич Кочетков (1900 — 1953).

Баллада о прокуренном вагоне

— Как больно, милая, как странно,
Сроднясь в земле, сплетясь ветвями, —
Как больно, милая, как странно
Раздваиваться под пилой.
Не зарастет на сердце рана,
Прольется чистыми слезами,
Не зарастет на сердце рана —
Прольется пламенной смолой.

— Пока жива, с тобой я буду —
Душа и кровь нераздвоимы, —
Пока жива, с тобой я буду —
Любовь и смерть всегда вдвоем.
Ты понесешь с собой повсюду —
Ты понесешь с собой, любимый, —
Ты понесешь с собой повсюду
Родную землю, милый дом.

— Но если мне укрыться нечем
От жалости неисцелимой,
Но если мне укрыться нечем
От холода и темноты?
— За расставаньем будет встреча,
Не забывай меня, любимый,
За расставаньем будет встреча,
Вернемся оба — я и ты.

— Но если я безвестно кану —
Короткий свет луча дневного, —
Но если я безвестно кану
За звездный пояс, в млечный дым?
— Я за тебя молиться стану,
Чтоб не забыл пути земного,
Я за тебя молиться стану,
Чтоб ты вернулся невредим.

Трясясь в прокуренном вагоне,
Он стал бездомным и смиренным,
Трясясь в прокуренном вагоне,
Он полуплакал, полуспал,
Когда состав на скользком склоне
Вдруг изогнулся страшным креном,
Когда состав на скользком склоне
От рельс колеса оторвал.

Нечеловеческая сила,
В одной давильне всех калеча,
Нечеловеческая сила
Земное сбросила с земли.
И никого не защитила
Вдали обещанная встреча,
И никого не защитила
Рука, зовущая вдали.

С любимыми не расставайтесь!
С любимыми не расставайтесь!
С любимыми не расставайтесь!
Всей кровью прорастайте в них, —
И каждый раз навек прощайтесь!
И каждый раз навек прощайтесь!
И каждый раз навек прощайтесь!
Когда уходите на миг!

1932

* * *

Чеканка ночи стала резче.
Сместился вверх воздушный пласт,
И загудело все, и вещи
Запели — кто во что горазд —
Из-за реки, ветлой грачиной,
В корону мартовскую хвой…

А здесь, под кровлей, домовой
Зачиркал, зашуршал лучиной.
Шесток, заслонкой дребезжа,
Заплакал песенку дождя.
Подсвечник протянулся выше,
Колыша радужным крылом.
Смолой закапал ветхий дом,
Гроза рассыпалась по крыше —
И звезды свежие зажглись.

Моя далекая, проснись!
Сместилась к небу зыбь дневная.
Неудержимо и светло
Лечу в незримое жерло,
К тебе желанье простирая.
Какую бурю нанесло,
Сквозь поры, клеточки и щели,
В твое жилье, к твоей постели,
К твоей душе!

Еще сквозь сон,
Скажи с улыбкой: это — он
Послал крылатого предтечу
Весны, творимой вдалеке…
И окна распахни — навстречу
Моей кочующей тоске!

1932

Памяти моего кота

В приветливом роду кошачьем
Ты был к злодеям сопричтен.
И жил, и умер ты иначе,
Чем божий требует закон.

Мы жили вместе. В розном теле,
Но в глухоте одной тюрьмы.
Мы оба плакать не хотели,
Мурлыкать не умели мы.

Одна сжигала нас тревога.
Бежали в немоте своей,
Поэт — от ближнего и бога,
А кот — от кошек и людей.

И, в мире не найдя опоры,
Ты пожелал молиться мне,
Как я молился той, которой
Не постигал в земном огне.

Нас разлучили. Злой обиде
Был каждый розно обречен.
И ты людей возненавидел,
Как я божественный закон.

И, выброшен рукою грубой
В безлюдье, в холод, в пустоту,
Ты влез туда, где стынут трубы,
Где звезды страшные цветут…

И там, забившись под стропила,
Ты ждал — часы, года, века, —
Чтоб обняла, чтоб приютила
Тебя хозяйская рука.

И, непокорным телом зверя
Сгорая в медленном бреду,
Ты до конца не мог поверить,
Что я не вспомню, не приду…

Я не пришел. Но верь мне, милый:
Такой же смертью я умру.
Я тоже спрячусь под стропила,
Забьюсь в чердачную дыру.

Узнаю ужас долгой дрожи
И ожиданья горький бред.
И смертный час мой будет тоже
Ничьей любовью не согрет.

1935