Сегодня день рождения у Вячеслава Абрамовича Лейкина.

Лукоморье

Деревянный Буратино, оловянный Дровосек,
И соломенный Страшила, и хрустальный башмачок.
Кто-то всех переумаял, кто-то мается за всех,
Скачет в сумерках по кругу вечный Беленький Бычок.

Пахнет мёдом Белоснежка, чахнет худенький Кащей,
Вновь старушку Гдежекружку на побаски повело,
Наплели, нагородили, наскребли из-под мощей,
Бац, а мы уже не дети. А не верить тяжело.

Справа база, слева баня, посреди пивной ларёк,
Кувыркнувшись на прощанье, солнце скрылось за углом.
Мне навстречу ковыляет дрессированный хорёк,
В небе бабушка порхает, управляясь помелом.

Там козёл на курьих ножках, здесь молочная река.
Пеший Леший сушит лапти на кисельном берегу…
То ли в бога, то ли в душу семенит моя тоска,
Пью, кую, кукую, каюсь – уберечься не могу.

1972

Простая история

История эта не нова,
Так было во все времена…
Г. Гейне

Они полюбили друг друга, как водится, с первого взгляда.
В известных затеях прошло примерно четыре месяца.
На пятом он узнаёт, что она на пятом. Угрозу чада
Воспринимает словно в чаду. Потягивает повеситься.
Потому что он был ещё молодой, но ещё порядочный,
А у порядочных ежели что – принято было жениться.
Но подобная перспектива ему не казалась радужной,
Проще, пожалуй, покаяться и, как следствие, извиниться…
Немного привычной игры, живого воображеньица,
И всё, и готово: бойкий стишок ложится в пухлую папку.
Но вы увлеклись, вам хочется знать, женится или не женится,
Вам жаль бедолагу: молод, горяч, ну, перегнул палку.
Всё в полном ажуре: рука испрошена, кинжал попритёрли к ножнам…
Её положению и собственной чести вот именно потакая…
Положение, впрочем, оказалось не столь интересным и даже попросту ложным.
Это бывает. На нервной почве. А она у нас вся такая.

1972

Час собаки

Растворив кошерное в квасном
И забывшись регулярным сном,
Только это я соприкоснулся
С кем-то важным в чем-то расписном,
Занавес упал и я проснулся.

Так вот пробудился и лежу,
Как седок низринутый — вожжу,
Волоча поводья сновиденья,
И себя неволею ввожу
В каверзы предутреннего бденья.

Вроде ночь, а в голове светло.
Что за тварь колотится в стекло?
Муза или кто-нибудь попроще?
Прыснуть ДЭТой, оборвать крыло,
Засушить и то-то будут мощи.

Тот-то утешенье дураку
Вставить в набежавшую строку
Эти романтические знаки:
Пульса безмятежное ку-ку,
Веры недокошенные злаки.

Прилетел незримый шестикрыл,
Ласково дыханье перекрыл,
Чтобы стало бедному понятно,
За какой нуждой он воду рыл
И откуда на исподнем пятна.

Отозрел недогрешивший аз,
Ссекся голос, изморгался глаз,
Что ни свяжет, — праздно либо ложно.
Вот и жизнь прошла. В который раз.
Все равно привыкнуть невозможно.

26.04.94

6 июня был рождения у Олеси (Ольги) Александровны Николаевой.

Осень на озере Лиси

Ну вот — все пусто: никого.
Прохладен воздух, звук утончен.
Лишь призрак лета моего
твердит, что нет, что бал — не кончен.

Полны листвою и водой
качелей лодочки, а рядом
свидетель жизни молодой —
шиповник смотрит грустным взглядом.

И карусель уже не та,
зверюшки встали друг за другом,
но лев облезлый без хвоста
не мчится за жирафом кругом.

Никто теперь гнезда не вьет.
Но кто не обзавелся кровом,
не пляжем заспанным бредет,
а голым берегом суровым.

Очками черными вчера
лицо мы подставляли свету.
А нынче — кончена игра:
темна вода, земля сыра,
и небо требует к ответу.

Мемуаристка

Эмме Герштейн

Старуха-деспотка, всезнайка, самодурка,
полна разгадками. Как вещая каурка,
все вынесет, все чует, все раскусит:
душа при ней парит, а сердце трусит.

Она дороже мне всех молодых сестер
и братьев доблестных. Покуда на костер
толкает юношей, шлет теноров эпохи
и с барского стола швыряет крохи.

Старуха дерзкая! Тебе б носить жабо,
чаи гонять и ни гу-гу, что знаешь…
А ты героев, словно бибабо,
то кланяться, то каяться гоняешь.
И гребень сказочный на черный снег роняешь…

Старуха дивная! Перед тобою мгла
и обоюдоострый ушлый месяц.
Ты всех оставила — ты всех пережила:
врагов, любовников, наперсников, прелестниц.
И к небу тянутся каскады шатких лестниц.

Теперь рассказывай. Кто ел из этих рук.
Кто пил из туфельки. Кто гнал тебя по трактам.
Кто шею гнул, кто поломал каблук.
Ты помнишь все, не доверяясь фактам,
и жест важнее, чем сюжетный трюк.

А факты — что? Их можно тасовать,
бить, словно козырем, нагнать такого дыма,
что под призором их затосковать
по жизни подлинной, которая — помимо,
неописуема почти, неуловима…

Твои истории — то сон дурной, то сруб
паленый: кто — хозяин? где — скиталец?
И тут же появляется: у губ
фигура умолчанья держит палец,
глаза большие делает: луп-луп.

Нет, ты раскрой лицо, разоблачи
мотив податливый, кольни, найди, где сердце.
На поясе твоем бренчат ключи
от скважин мировых, от скрытой дверцы.
Кто там за нею? Ну-ка, постучи…

Чтоб вещи сдвинулись, поплыли, отворя
все, что там пряталось за ними, меркло, блекло:
любовь таинственней, чем звезды, чем моря,
а ревность пламенней, рубинового пекла,
ан — рядится то в мышь, то в снегиря.

А смерть прекраснее, чем первый день зимы.
И сад в снегу с открытыми глазами.
Старуха вещая, на дне твоей сумы
давно написано, что происходит с нами,
совсем не так, как это видим мы.

Три тайны вручены тебе, смотри:
одна — любви, другая — смерти… Страсти
при них тускнеют, словно фонари.
А третья тайна — это тайна власти.
Все было так, как скажешь. Говори.

* * *

Здесь все бывает: здесь вода горит,
орел сажает отрока на плечи,
вол славословит, лошадь говорит
серьезным голосом совсем по-человечьи.

Кладоискатель обретает клад,
купец — жемчужину из глуби океана,
и погорелец все свое — назад
получит без издержек и изъяна.

И всё, о чем душа средь тесноты
мечтала в сумерках и в сказках сочиняла,
здесь обретает вещие черты,
с лица земли срывая покрывало.

Дождем целебным в поле моросит,
седлает демона, взлетает ввысь на гребне
и по утрам по-бабьи голосит
на благодарственном молебне.

6 июня родился Борис Юлианович Поплавский (1903 — 1935).

* * *

Стояли мы, как в сажени дрова,
Готовые сгореть в огне печали.
Мы высохли и вновь сыреть почали:
То были наши старые права.

Была ты, осень, медля, не права.
Нам небеса сияньем отвечали,
Как в лета безыскусственном начале,
Когда растет бездумье, как трава.

Но медленно отверстие печи,
Являя огневые кирпичи,
Пред нами отворилось и закрылось.

Раздался голос: «Топливо мечи!»
К нам руки протянулись, как мечи,
Мы прокляли тогда свою бескрылость.

* * *

Был страшный холод, трескались деревья.
Во ртути сердце перестало биться.
Луна стояла на краю деревни,
Лучом пытаясь отогреть темницы.

Все было дико, фабрики стояли,
Трамваи шли, обледенев до мачты.
Лишь вдалеке, на страшном расстоянии,
Вздыхал экспресс у черной водокачки.

Все было мне знакомо в черном доме.
Изобретатели трудились у воронок,
И спал одетый, в неземной истоме,
В гусарском кителе больной орленок.

* * *

За стеною жизни ходит осень
И поет с закрытыми глазами.
Посещают сад слепые осы,
Провалилось лето на экзамене.

Все проходит, улыбаясь мило,
Оставаться жить легко и страшно.
Осень в небо руки заломила
И поет на золоченой башне.

Размышляют трубы в час вечерний,
Возникают звезды, снятся годы,
А святой монах звонит к вечерне,
Медленно летят удары в горы.

Отдыхает жизнь в мирах осенних
В синеве морей, небес в зените
Спит она под теплой хвойной сенью
У подножья замков из гранита.

А над ними в золотой пустыне
Кажется бескраен синий путь.
Тихо реют листья золотые
К каменному ангелу на грудь.

* * *

А. Минчину

Пылал закат над сумасшедшим домом,
Там на деревьях спали души нищих,
За солнцем ночи, тлением влекомы,
Мы шли вослед, ища свое жилище.

Была судьба, как белый дом отвесный,
Вся заперта, и стража у дверей,
Где страшным голосом на ветке лист древесный
Кричал о близкой гибели своей.

Была зима во мне и я в зиме.
Кто может спорить с этим морем алым,
Когда душа повесилась в тюрьме
И черный мир родился над вокзалом.

А под землей играл оркестр смертей,
Высовывались звуки из отдушин,
Там вверх ногами на балу чертей
Без остановки танцевали души.

Цветы бежали вниз по коридорам,
Их ждал огонь, за ними гнался свет.
Но вздох шагов казался птичьим вздором.
Все засыпали. Сзади крался снег.

Он город затоплял зарею алой
И пел прекрасно на трубе зимы,
И был неслышен страшный крик фиалок,
Которым вдруг являлся черный мир.

1931