Сегодня день рождения у Андрея Юрьевича Чернова.

«Прорицание Орвару Одду». Читает автор

Прорицание Орвару Одду

М. В.

Не ворону битвы, не даже двушипной змее, —
Достанешься в Заморье, вещий, Хозяину брода.
На Млечной реке по еловой взойдёт кисее
Копейное знаменье конунга Орвара Одда.

Ладьи на колесах — я вижу — идут на Царьград.
Я слышу кряхтенье руси, подпирающей днища.
— Се Дмитрий Солунский! — враги про тебя говорят.
Но примешь ты яд. И отравлена будет не пища.

Четыре хвоста у кометы, четыре крыла.
Невенчанный лоб ненаследной лоснится короной.
Но дивная мета в алмазах — в полнеба стрела,
На что тебе, князь, если кружишь дозорной вороной

На собственной тризне. Роскошная сага соврёт.
Забудется имя. Калёное жало возложат
На хладное лоно. Ты — Одд. Ибо всё наперёд
Открыто тебе. Но тебе это вряд ли поможет.

Ты — бред геральдиста, эскиз на кабаньем ребре,
Ты сторож излуки, смотрящий из-под небосклона
На храм византийский, что встанет на том вот бугре,
На мальчика, что без копья одолеет дракона.

Тебе суждено умереть от коня своего.
Отдай его Велесу, но через тридцать три лета,
Как станешь стареть, если глянешь в глазницы его
И выдержишь взгляд — пересилишь пророчество это.

1996

Картотека Пушкинского Дома

Пристрастье к собственным корням.
А в картотеке свет нерезкий
И строго на ученых дам
Из рамы смотрит Модзалевский.

Расслаиваю букву «Ч»
При электрической свече.

Здесь век прошедший погребен,
В галантном шкапчике спрессован,
По именам перетасован,
Железный, стал бумажным он.

В благоговейной тишине
Идут чины, мундиры, лица,
Тмуторокани, две столицы…
И вдруг — …зачем все это мне?

Зачем мне знать, что там, в начале,
Когда не знаю, что в конце?
Не знаю толком об отце,
О маме, и о той печали,
Проплывшей на твоем лице?

1977

Авиатор

Умастив золотым вазелином
Незакрытые части лица,
Авиатор Васильев над Клином
Государство читает с листа.

Точно в сказочке детской над всеми
Он дозорно сидит, высоко
И ветрами сгущенное время
Нарезает на дольки легко.

И как будто прочерчена круто
В параллель горизонту черта,
И хотя пролетела минута,
Мимо уха летят почему-то
Лихолетья, столетья, лета.

Осторожней, поручик Васильев!
Осторожней, кому говорят!
Ну как этой игры не осилив,
Долбанете сейчас аппарат?

Вашей крепкой машине фанерной
Не по крыльям сия синема:
За бортом год 10-й, двумерный,
Не сходите, поручик, с ума.

Пахнет облако керосином,
А небесные кочки золой,
И не надо пророчеств над Клином
И фантазий над бедной землей.

Ну почудилось… Ты ж не в убытке,
Рекордист, и кумир, и герой —
Точкой в небе, штрихом на открытке,
В юбилейном изданьи строкой:

Мол, во времени полубылинном
Ровно в три пополудни часа
Русский летчик Васильев над Клином
Видел город, селенья, леса.

9 марта 1981

Витамин «С»

Никите Алексеевичу Толстому

Тот век, не дотянувший до седин,
Покончивший с собой братоубийством,
Серебряный, разрозненный, в торгсин
Свезенный на рысях соцреалистом,
На чердаке, в полуподвале мглистом
Еще глотал миндаль и керосин.

И я застал его былых бойцов
Рассеянных — туги и худоухи,
Из племени адептов и чтецов,
Надгробьями блокад и голодухи
Два старика да полторы старухи
Хранили жар великих мертвецов.

Здоровая, купеческая кровь…
Бежали пролетарского нагана
И бровь, каких не делают, и брошь
На самом горле. Ветхое сопрано,
Махоркой приперченная любовь,
А на устах Марина или Анна.

В семидесятых, веку вопреки,
Столь археологически культурны,
Они легко вставали на котурны,
Как некогда на Невке на коньки.
Их речи были вязки и сумбурны.

В отличии от именитых, тех
Из Переделкина да Комарова,
Без всяких притязаний на успех
В янтарь законсервировали слово,
Не повзрослев и не сменивши вех.

И я стучался — чуткий, точно тать.
О, это как чесотка, как проказа —
Истлевшими программками шуршать,
Вкушать вино, незримое для глаза.
Что за сюжет — подробности рассказа?
Я приходил не слушать, а дышать.

Но с невиновной миной на лице
Мог объявиться вновь, спустя полгода,
Где чайным ядом витамина «С»
Лимон на блюдце высыхал. Погода
Не поменялась. Явная свобода
Зияла крематорием в конце.

И все, что не добрал при всех своих
Наставниках, и что сквозило в этих,
Полублагих, полубезумных детях
Ясней, чем в современниках твоих, —
Отмерило тебя от сих до сих.
И кануло. И затерялось в нетях.

1991

15 ноября родился Юлий Маркович Даниэль (1925 — 1988).

На библейские темы

Да будет ведомо всем,
Кто
Я
Есть:
Рост — 177;
Вес — 66;
Руки мои тонки,
Мышцы мои слабы,
И презирают станки
Кривую моей судьбы;
От роду — сорок лет,
Прожитых напролет,
Время настало — бред
Одолеваю вброд:
Против МЕНЯ — войска
Против МЕНЯ — штыки
Против МЕНЯ — тоска
(Руки мои тонки);
Против МЕНЯ — в зенит
Брошен радиоклич.
Серого зданья гранит
Входит со мною в клинч;
Можно меня смолоть
И с потрохами съесть
Хрупкую эту плоть
(Вес — 66),
Можно меня согнуть
(От роду — 40 лет),
Можно обрушить муть
Митингов и газет;
Можно меня стереть —
Двинуть махиной всей,
Жизни отрезать треть
(Рост — 177).
— Ясен исход борьбы!..
— Время себя жалеть!..
(Мышцы мои слабы)
Можно обрушить плеть,
Можно затмить мне свет,
Остановить разбег!..
Можно и можно…
Нет.
Я ведь — не человек:
(Рост — 177)
Я твой окоп, Добро,
(Вес — 66)
Я — смотровая щель,
(Руки мои тонки)
Пушки твоей ядро,
(Мышцы мои слабы)
Камень в твоей праще.

Из рассказа «Искупление»

— Я спою «Цыганок», — сказал Мишка, подкручивая колки.

Сердце с домом, сердце с долгом разлучается,
Сердце бедное у зависти в руках,
Только гляну, как цыганки закачаются
На высоких, сбитых набок каблуках.

Мишка пел, убежденно глядя в угол, и всем почудилось, что и в самом деле оттуда вышли цыганки и поплыли по натертому паркету, задевая пышными оборками книжные полки.

Вы откуда, вы откуда, птицы смуглые,
Из каких таких просторов забрели,
И давно ли вас кибитки — лодки утлые
До московских тротуаров донесли?

Кое-кто начал подтягивать, но Мишка нетерпеливо мотнул головой. — Не мешайте, мол.

Отвечают мне цыганки — юбки пестрые:
— К вольной воле весь наш век мы держим путь,
А захочешь — мы твоими станем сестрами,
Только всё что было — не было, забудь!

Ах, забыть бы «всё, что было — не было», уйти, убежать за кибиткой кочевой, за детьми природы, под звуки Чайковского, под ритмы Пушкина, под всхлипы Лещенко! Ах, мечта, милая сердцу! Вот так и снялся бы с места российский интеллигент, вот так и пошел бы, пыля по дороге лаковыми сапожками, сморщенными в гармошку! Ах, Стеши, Груши и Параши! Не забыть подписаться на Эренбурга, холодильник через три дня выкупить надо — опять деньги занимать… Эх, жги-говори!

Отвечаю я цыганкам: «Мне-то по сердцу
К вольной воле заповедные пути,
Да не двинуться, не кинуться, не броситься,
Видно, крепко я привязан — не уйти».

Мишка почти плакал под гитару. Все улыбались застенчиво и сконфуженно. В самом деле, хорошо бы — а куда денешься? Кругом профорги, парторги, Мосторги эх!

Да все звучат, звенят, зовут и не кончаются
Речи смутные, как небо в облаках,
И идут-плывут цыганки и качаются
На высоких, сбитых набок каблуках.

Мишка оборвал последний аккорд, как свечу задул.

Возвращение

И я пришел. И, севши у стола,
Проговорил заветное: «Я дома»;
И вдруг дыра оконного проема
В меня, как наваждение, вошла.

Беда вдовства, сиротства и тоски
Бок о бок села, руку мне пожала,
И копоть отпылавшего пожара
С измятых стен плеснула мне в зрачки.

Здесь шли бои. Здесь кровное мое
Держало фронт и раны бинтовало,
Здесь день за днем с усмешкой бедовало
И маялось окопное житье.

Здесь властвовал непрочности закон,
Он уцелел, он властен и поныне.
И воздух здесь, как водка на полыни,
Глотай его, горяч и горек он.

И я пошел по битому стеклу
К тому углу, где в клочьях писем наших
Губной помады медный карандашик,
Как стреляная гильза, на полу.

И голос твой пронесся и затих,
И прозвучал, и смолкнул шелест платья;
О, где мне взять горючие проклятья
И причитанья прадедов моих?..

…Полы натерты. Весел цвет вина.
Промыты окна. Свеж букет осенний.
Для новых бед и новых потрясений
Готово все. Не кончена война.

14 ноября родился Владимир Васильевич Державин (1908 — 1975).

Первоначальное накопление

(Отрывок)

LIV

…Антоний губит флот за поцелуй. Во вздутых
От злобы венах грудь Кориолана. Меч
Кольчугу Глостера прорвал. И Шейлок в путах
Берет врагов как рыб. А в днище Рима течь;
Но цезарь пал… И вот, кольцом волшебных суток,
Все бытием кружась, в базарах, в гуле сеч,
Как на оси земля — на пальце великана
Несется хоровод Причуды и Обмана…

LV

А в море, воротник зубчатый отогнув,
На кожаный камзол под шеей, побурелой
От кулака удач, разбойник выгнул клюв,
И стадо парусов как стадо птиц шумело,
Как пушки хлопало над палубой, вдохнув
Простора. А в тугих снастях — все та ж — звенела
Лет ярость. Лишь у ней учетверилась власть,
Чтоб каторга миров громаднее неслась.

LVI

Он слышит: сквозь века трубят над океаном,
Подняв до облаков уступы серых шей,
Как вавилонский столп огромные, туманом
Обвитые, дома далеких сыновей…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . А дальше все темней,
Все непонятнее времен идущих голос.
Как будто мир сгорел и небо раскололось…

LVII

Где шел он — векселя и деньги из ларей
Текли и города прекрасные вставали,
Империи росли и падали; темней
Густела ночь, солнца багровей освещали —
Чем прежде — пыль дорог. И, в лязганьи цепей
На неграх, табаки под ветром бушевали.
Стал сыну тесен дом отца, лишь океан
Не тесен был ему. Восьми морей туман

LVIII

Его околдовал. Над ним клубились тучи,
Как перья в двести миль на шляпе! А плащом
Ему был ураган; и складки водной пучи.
То в небо черное швыряясь кораблем,
То бросив с облаков, с десятиверстной кручи,
Чуть киль не ободрав блеснувшим слизью дном,
Где города лежат и волочится тина,
Как мамка — баловня баюкала пучина!

LIX

О, мамка естества! То миллион грудей
Вздымая до звезды, то днище оголяя,
Ты пенным молоком вспоила сыновей,
Их головы судьбой и славой озаряя!
И говор твой, как мир, то мягче, то грозней
Им души наполнял… О, пьяная, седая
Кормилица семи умолкнувших веков!
Твой шопот слушал я в проломах детских снов…

LX

И мне мачтовый лес ревел над колыбелью,
Сгибаясь до земли под западной трубой
Дыханья твоего! В степях шумя метелью,
И настежь, в кольцах бурь кружася над землей,
В горячий лоб хлеща соленою капелью,
Ты грушей Арктики склонялась надо мной,
Где прыгают в зыбях киты, где сквозь туманы
Траулера плывут и сети-великаны

LXI

За ними тянутся, как облака… Пора
Настала, и меня ты подняла на пенном
Хребтище. День тонул. Завыли рупора
Ненастья. В брызгах бот нырял под сильным креном.
Далеко в дымке птиц курились траулера
И плыли льдины. Ночь ползла к норвежским стенам.
Ты ж обняла меня и обнесла такой —
Как мира молодость — отвагой и тоской,

LXII

Такою памятью огромной, что и в капле
Ее я утопил бы землю и зарю
И душу!.. Роя зыбь дубовой носа саблей,
Бриг диссидентов плыл, раскрывши сентябрю
Все паруса. От волн бока его ослабли,
И брызги клочьями текли по фонарю
Над черною кормой, где выдолблено имя:
«Майфлауер». Облака тонули в медном дыме

LXIII

Заката. Под бортом, вся в пузырях, плеща
И в днище бухая как в колокол, хмелела
Вода. Подняв из волн отлогий горб плеча,
В заре Америка неясно засинела,
И чайки к кораблю слеталися крича,
Как буря снежная. Убийца, поседелый
На каторге, закрыв рукой глаза, рыдал,
Упав на палубу. А материк нырял

LXIV

В заре, как синий кит, и близился! Так дважды
Был Новый Свет открыт. Толпою каторжан
Они взошли на борт; сошли семьею граждан
Великой родины… Их золотой обман
Погас. Со лба времен, скоробленный от жажды,
Венок осыпался. Сквозь утренний туман
Ворота новые горят багряной аркой,
И день встает, и в них земля вплывает баркой.

1934