31 октября родилась Нонна Менделевна Слепакова (1936 — 1998).

Бег

С телеги спрыгнула, и вот —
Ко мне, ко мне, мои собаки! —
Меня встречает мой народ,
И языки висят, как флаги!

Нацеловались? Так бежать
В обход — ах, нет! — в облет владений!
Вперед! Я эту благодать
Ценю в сто тысяч дней рождений!

И Джек с колючками в ушах,
И Рекс в своих прекрасных пятнах,
И в узнаваньях каждый шаг,
И бег в мельканиях понятных:

То синькой тенькнет небосвод,
То конь блеснет, то замелькает
Березоель. Ручей растет,
Ольха змеисто протекает.

И лай, и свара на бегу —
Огрыз, веселенькая ссора.
Устала. Больше не могу.
Валится навзничь наша свора.

И то ли счастьем, то ли сном
Проходит лес над головою.
В остолбенении лесном
Себе на грудь я сыплю хвою.

Но после, руку занеся
Над сбившимися волосами,
Внезапно чувствую — не вся
Я здесь в лесу, с моими псами, —

Я где-то очень далеко
Слежу с печалью городскою,
Как изможденно, нелегко
Глаза ты трогаешь рукою,

И как лицо твое мало…
Какой такой несладкой долей
За этот год его свело
Как раз в обхват моих ладоней?

И нашей своры вольный бег
Оборван дальним этим взглядом.
К избе два пса и человек
Идут раздельно, хоть и рядом.

1966

Зеленый костер

Под землей костер зеленый развели.
Пробивается огонь из-под земли,
Пробивается зеленым язычком,
Всё ночами, всё скачками, всё молчком.

Он выплёскивает разные цвета:
Вот уже голубизна и краснота, —
И самой мне только часу не найти,
Чтобы двоюродным оттенком зацвести!

Я сама, сколь ни сложна, сколь ни хитра,
Только выплеск, только цвет того костра…

Он старается, когда я не смотрю:
«Ты всё мешкала, а я уже горю!»
Пробивается, когда я занята
Или просто недостойна и не та.

Каждый раз клянусь начало подсмотреть,
Обещаю быть внимательнее впредь,
И невежественно давит каблучок
Тот двоюродный, зеленый язычок.

1961

* * *

Зал ожидания детей
Я молчаливо миновала,
Зал выжимания вестей
Из разбитного персонала,

Зал понимания причин,
Непонимания последствий.
В нем было четверо мужчин,
Один другого бесполезней.

Кто мял газету, кто притих,
Вникая в истины простые…
Я проходила мимо них
И руки прятала пустые.

Внизу меня встречала мать, —
Она мне принесла одеться.
Мне захотелось ей сказать,
Что все по-старому, как в детстве.

Чулки… туфля… еще туфля…
Мне санитарка помогала, —
И мы ей дали три рубля.
Не так уж это было мало.

1959

Лахтинская

Голубями сытыми испачканная,
Сизыми воскрыльями охлопанная,
Ты живешь спокойно и нехлопотно,
Лучше улиц Шамшевой и Гатчинской,
Лахтинская улица взлохмаченная,
Улица, застроенная начерно,
Встрепанная, ласковая Лахтинская,
Почему-то очень бесхарактерная.
А трава по-деревенски бурная,
Меж камней топорщится, упругая,
А по ней у института Турнера
Ходят дети, костылями стукая.
Лахтинская выпрямила плечи их,
Бледных, искалеченных, залеченных,
Но беспечных — солнцем обеспеченных.
Ах ты,
приведешь ли в Лахту,
Лахтинская,
Там у Лахты
яхты,
в море яхты стоят.
Кем тебе уюта столько выдано,
Лахтинская, дождичком омытая,
Встрепанная, ласковая Лахтинская,
Иногда совсем не бесхарактерная.

Кормление чаек

Думаю: «Есть у меня, слава Богу,
В пище достаток и даже избыток —
Можно и чаек питать понемногу,
Стужей прихваченных, ветром избитых».

Жестом зову поджидающих чаек, —
И пред балконом шумливая стая
Славу трубит мне, на крыльях качает,
С хлебом на небо возносит, блистая,

И, растопырив хвосты веерами,
Трепетно медлит в зависе упругом,
И отлетает потом по спирали,
Чтоб возвратиться маневренным кругом…

Жду их — и думаю: «Ну, всё в порядке, —
Чайки так голодны, клювы так метки!
Не загниют в моем доме остатки,
Есть кому сплавить огрызки-объедки».

Вновь приближает завис вертикальный
Лапки, поджатые около брюха,
Что, как набитый снарядик овальный,
Вложено в капсулу грязного пуха.

В жадном шнырянии, в крике сварливом
Хищно ершатся охвостные снасти.
Круглые зенки с кровавым отливом
Щурятся при разевании пасти…

Просто читается, всем на потребу,
Крыл указатель на стержне едином:
Правое вскинуто к светлому небу,
Левое брошено к темным глубинам.

Чья тут бесстрастная, чья роковая
Проба — на мерзкое и на святое?..
Всех нас одно холодит, согревая,
Утро туманное, утро седое.

1988

Сегодня день рождения у Аллы Глебовны Горбуновой.

* * *

Мост через море, в фонарях
причудливые волнорезы.
В цепях чугунных якоря,
и к ним пристёгнуты десницы

сирен в ошейниках шипастых,
инопланетного железа.
В их лифах разевают пасти
полусобаки-полуптицы.

Иные вздёрнуты на дыбе
и бьют, как стрелки, с полчаса.
Но те прекрасней, на которых
убийственно поднять глаза,

как на Медузу. Их глаза
смертельны, хоть они на дыбе.
Но те прекрасней, у которых
часть нижняя подобна рыбе.

Листопад, дождь, ветер:
Морфеева пустошь

Вот — листопад, ещё не ставший почвой,
но преющий, бродящий, как вино,
как смерч вращающийся, как веретено.

Вот — дождь, бредущий пахарем на пашне,
косой-косящий, недомёрзший в снег,
как выдох, ещё воздухом не ставший,
застывший на губах, как трепет овчий,
как спичка, не вспорхнувшая огнём.

Вот — без лица прошедший человек —
то ветер, ветхий дед на серой пашне,
Седориха, и сквозь лица проём —
плетень, равнина без конца и края.

Волк облачный ощерился. Олени
в снах перистых запутались рогами.

Но ты лети над серыми клоками
к воронке замка вихрей, к той горе,
что в море наотвес роняет тени,
где сотни башен — словно рябь воды,
где сотни шпилей вьются, как растения,
и дальше, куда тянет луч звезды,
в пустошь Морфееву, где вечные цветы —
лиловый вереск и безвременник сиреневый,

Семирамиды там висячие сады,
храм Артемиды, древняя Равенна,
и всё прекрасное, погибшее во времени,
воссоздано, стоит ни для кого,
для брошенного ль взгляда твоего, —
в клубах забвенья неприкосновенно.

* * *

И, в Рай восходя, он обернулся вслед
миру, где пахнет потом озимый хлеб,
девятьсот тридцать лет,
как восходит Солнце живых,
и с молодой Луной
восстаёт темноликая красота.
И роженица в муках рожает дитя,
а морской прибой
раковины моллюсков приносит ему, шутя,
и мама целует сына в сахарные уста.
И, в Рай восходя, он обернулся вслед.

И, в Рай восходя, он обернулся вслед
миру, где агнец ранен и старец слеп.
Девятьсот тридцать лет,
как зверь, прободённый стрелой,
бежит от охотника, и расступается лес.
Брызжет на кухне жир и исходит чад,
и рабыня — жена его, и блудница — дочь,
братоубийца — сын, и тать — его зять,
и вины его несмываемую печать
перепевает даже собачий лай.
И, в Рай восходя, он обернулся вслед.

И, в Рай восходя, он обернулся вслед
миру, где вера, как мамонт, вмерзает в лёд.
Девятьсот тридцать лет,
как отеческих яблонь дым
за плечами стоит стеной,
и невеста бела-белым, но вдова седа,
и народы земли встают друг на друга войной
под знамёна корон, которые смоет вода.
Всё беда — от свадьбы до похорон.
Но мир всё же хорош,
раз, в Рай восходя, он обернулся вслед.

Золотая осень: полыхание

в саду сегодня час воспламененья
и полыханья яркого огня,
гранатово-смарагдового тленья,
стволы костей обнажены, и свитки,
в которые свернули свой огонь,
сокрытый в них, деревья, развернулись:
в них пламенная готика, вздымаясь,
столпами поднимается, как дым
от погребального костра в костёлы света.
гнилые корни в глине и воде
ужами извиваются, и кроны,
наполнясь ветром, как воздушные шары,
их вырывают из земли тягучей.
и тяжесть клонится, и лёгкость воспаряет
в огне, испепеляющем во прах
останки плоти летней, золотое
и розовое мясо, мякоть ягод,
калину красную и гроздья черноплодки,
и яблочек темнеющее темя,
младенческий подбитый родничок,
но в каждом — косточка мучения и жало
во плоть, дарованное всем телам.
и сосны, растопыренные, как
ежи или ерши, чтобы вращаться,
вращаются, стеная из стволов,
все в искажённой геометрии, во взгляде
лица, что запрокинуто наверх,
как все цветы, как хризантемы, что
цветут чуть раньше заморозков, как
невзрачные октябрьские астры,
и ярко-жёлтый золотарник, и
пурпурно-красная капуста, бурачки
мерцающие, маленькие глазки
анютины, и вот на них бежит
вода, густыми брызгаясь лучами,
их возжигая, ведь вода — огонь,
и сад, струясь, горит, и радугой пронзён,
от красного до фиолетового цвета,
как будто состоит из крыл стрекоз
и поздних бабочек, осыпавшихся в прах,
в пыльцу и сладость, мелкие чешуйки,
как будто он один огромный глаз,
весь запрокинутый, глядящий в синеву,
в натянутых ресницах паутины,
что злые феи, превратившись в пауков,
соткали, чтобы мелких насекомых
туда завлечь, и муравьёв потоки
текут обратно притяжению земли —
вверх по стволам, и жёлуди летят
и барабанят по скамьям и плитам,
и падают последние орехи
с орешника, вмиг втаптываясь в грязь,
и листьев золотистая парча
здесь претворяется в коричневую порчу,
в сухую шелуху, утратив влагу,
в бесцветный порошок и перегной.
сад осыпается и мечется, больной,
пред тем, как в летаргию впасть, и пясти
роняет клён, и на калине падь,
но вот и Солнце сдвинулось на пядь
невидимо, и маленькая тля
не слышит, как вращается Земля.