Сон о тебе! Ты, мертвая, ты шла,
прибившаяся к образам бродячим,
расплывчатым, как зыблемая мгла, —
я тщетно звал тебя с беззвучным плачем.
Толпа текла, насильственно клубясь,
глазами отуманенными пялясь,
и веки даже у детей слипались,
и, в складки втертая, белела мазь.
Двух мальчиков вела ты — не моих,
не наших, нет, ведь я ни с чем остался,
и дабы я не вовсе потерялся,
свой профиль показала ты на миг,
нет, алебастровая и когда-то
Диана, ты, вне случая и вне
пространства, меркла в шествии разврата
и лжи, — и ты страдала в этом сне.
Перевод В. М. Летучего
Вспомни о тех, чья жизнь была тщетной
Когда вдруг отчаянье —
о ты, знавший в жизни минуты взлетов,
шедший уверенным шагом,
ты, способный одарить себя многим:
опьяненьем восторга, рассветом, внезапным порывом,
когда вдруг отчаянье,
даже если оно
длань свою к тебе простирает
из непостижимой бездны,
суля погибель и тленье —
подумай о тех, чья жизнь была тщетной,
о тех, оставшихся в воспоминаниях
нежной жилкою на виске,
взором, внутрь себя обращенным,
о тех, кто оставил нам мало надежды,
но кто, как и ты, говорил о цветах
и с невыразительною улыбкой
тайны души обращал
к своему невысокому небу,
что должно было вскоре погаснуть.
Перевод В. В. Вебера
Не надо печали
На этой маленькой, почти детской кровати
скончалась Дросте (в Мерcбурге та кровать теперь эскпонат музея),
на этом диване в доме у столяра — Гёльдерлин,
на санаторных койках где-то в Швейцарии — Рильке, Георге,
на белых подушках в Веймаре
угасли
большие черные очи Ницше,
всё это теперь лишь хлам
или вовсе не существует,
призраком стало,
утратило сущность
в безболезненно-вечном распаде.
Мы носим в себе зародыши всех богов,
ген смерти и ген желанья —
кто разлучил их: слова и вещи,
кто свел их вместе: страданья и это ложе,
на котором страданьям конец приходит,
слёз потоки и эти доски,
кратковременный жалкий приют.
Не надо печали —
так далеки,
недостижимы и те слезы, и та кровать,
нет ответа: ни да, ни нет,
рожденье, телесные муки, вера,
всплеск волнения без имени, без названья,
дуновение, краткое, неземное,
коснувшись постели, потревожило сон
и вызвало слёзы —
усни!
20 марта 43 года до н. э. родился Публий Овидий Назон.
Скончался в 17 или 18 году н. э. в ссылке в г. Томы (теперь Констанца, Румыния).
Овидий. Фреска Луки Синьорелли в Кафедральном соборе в Орвието, 1499-1502
Скорбные элегии
Книга V. Элегия IV
Я, Назона письмо, с берегов явилось Евксинских,
Как устало я плыть, как я устало идти!
Мне он, плача, сказал: «Тебе дозволено видеть
Рим; о, насколько твоя доля счастливей моей!» 5 С плачем меня он писал, а когда запечатывал, перстень
С камнем резным не к устам — к мокрым щекам подносил.
Кто захочет спросить о причине тоски, тот, наверно,
Солнце попросит себе в солнечный день показать,
Тот не увидит листвы в дубовом лесу, не заметит 10 Мягкой травы на лугу, в полном потоке — воды,
Тот удивится, о чем Приам над Гектором плачет,
Стонет о чем Филоктет, раненный жалом змеи.
Дай-то бог, чтоб Назон не оплакивал больше причину
Скорби своей, чтоб его переменился удел! 15 Сносит он между тем невзгоды с должным терпеньем,
С силой не рвется с узды, как необъезженный конь,
И уповает, что гнев божества бесконечным не будет,
Ибо вину за собой знает, не умысел злой.
Он вспоминает о том, каково милосердие бога, — 20 Ведь милосердье свое бог и на нем показал:
Если имущество он сохранил, гражданином остался,
Если он жив до сих пор — все это бога дары.
Ну а в сердце его, если мне хоть немного ты веришь,
Ты живешь, из друзей самый ему дорогой. 25 Он Эгидом тебя и спутником странствий Ореста,
Менетиадом зовет и Евриалом своим,
И по отчизне своей, по всему, что утратил с отчизной,
Хоть и немало утрат, друг твой тоскует не так,
Как по тебе, по твоем лице и взоре, который 30 Слаще меда ему в сотах аттических пчел.
Часто он и сейчас злосчастные дни вспоминает,
Жалуясь горько, что смерть раньше тех дней не пришла:
Все, заразиться боясь бедой внезапной, бежали,
В дом под ударом никто даже войти не хотел, 35 Ты же, он помнит, при нем средь немногих верных остался,
Если немногими звать можно двоих иль троих.
Он, хоть и был оглушен, не утратил чувств и заметил,
Что о несчастье его с ним ты скорбишь наравне.
Он вспоминает всегда твой взгляд, слова и стенанья, 40 Слезы, которые ты лил у него на груди:
Так и его ты утешить сумел, и нашел облегченье
Сам (в утешениях ты так же нуждался, как он).
Друг твой за это тебе обещает и память, и верность,
Будет ли видеть свет, будет ли в землю зарыт. 45 Жизнью твоей, как своей, он с тех пор постоянно клянется,
Ибо твоя для него стала дороже своей.
Чувствует он благодарность сполна за все, что ты сделал,
Так что не пашут твои берег песчаный быки.
Только о ссыльном всегда ты заботься! Он сам не попросит, 50 Зная тебя хорошо, — я же могу попросить.
Прислушиваясь к грозным голосам,
стихи мои, отстав при переправе
за Иордан, блуждают по лесам,
оторваны от памяти и яви.
Их звуки застревают (как я сам)
на полпути к погибели и славе
(в моей груди), отныне уж не вправе
как прежде доверяться чудесам.
Но как-то глуховато, свысока,
тебя, ты слышишь, каждая строка
благодарит за то, что не погибла,
за то, что сны, обстав тебя стеной,
теперь бушуют за моей спиной
и поглощают конницу Египта.
Август — сентябрь 1964, Норенская
Отрывок
Назо к смерти не готов.
Оттого угрюм.
От сарматских холодов
в беспорядке ум.
Ближе Рима ты, звезда.
Ближе Рима смерть.
Преимущество: туда
можно посмотреть.
Назо к смерти не готов.
Ближе (через Понт,
опустевший от судов)
Рима — горизонт.
Ближе Рима — Орион
между туч сквозит.
Римом звать его? А он?
Он ли возразит.
Точно так свеча во тьму
далеко видна.
Не готов? А кто к нему
ближе, чем она?
Римом звать ее? Любить?
Изредка взывать?
Потому что в смерти быть,
в Риме не бывать.
Назо, Рима не тревожь.
Уж не помнишь сам
тех, кому ты письма шлешь.
Может, мертвецам.
По привычке. Уточни
(здесь не до обид)
адрес. Рим ты зачеркни
и поставь: Аид.
1964-1965
* * *
Он знал, что эта боль в плече
уймется к вечеру, и влез
на печку, где на кирпиче
остывшем примостился, без
движенья глядя из угла
в окошко, как закатный луч
касался снежного бугра
и хвойной лесопилки туч.
Но боль усиливалась. Грудь
кололо. Он вообразил,
что боль способна обмануть,
что, кажется, не хватит сил
ее перенести. Не столь
испуган, сколько удивлен,
он голову приподнял; боль
всегда учила жить, и он,
считавший: ежели сполна
что вытерпел — снесет и впредь,
не мог представить, что она
его заставит умереть.
Но боли не хватило дня.
В доверчивости, чьи плоды
теперь он пожинал, виня
себя, он зачерпнул воды
и впился в телогрейку ртом.
Но так была остра игла,
что даже и на свете том
— он чувствовал — терзать могла.
Он августовский вспомнил день,
как сметывал высокий стог
в одной из ближних деревень,
и попытался, но не смог
названье выговорить вслух:
то был бы просто крик. А на
кого кричать, что свет потух,
что поднятая вверх копна
рассыплется сейчас, хотя
он умер. Только боль, себе
пристанища не находя,
металась по пустой избе.
17 марта 1959 года погиб Галактион Васильевич Табидзе.
Поэзия — прежде всего
О друзья, лишь поэзия прежде, чем вы,
Прежде времени, прежде меня самого,
Прежде первой любви, прежде первой травы,
Прежде первого снега и прежде всего.
Наши души белеют белее, чем снег,
Занимается день у окна моего,
И приходит поэзия прежде, чем свет,
Прежде Свети-Цховели и прежде всего.
Что же, город мой милый, на ласку ты скуп?
Лишь последнего жду я венка твоего,
И уже заклинанья срываются с губ:
Жизнь, и Смерть, и Поэзия — прежде всего.
12 декабря 1920
Перевод Б. А. Ахмадулиной
Свети-Цховели («Животворящий столп») — кафедральный собор в г. Мцхета, памятник древнегрузинского зодчества X в.
Он и она
Мир состоит из гор,
Из неба и лесов,
Мир — это только спор
Двух детских голосов.
Земля в нём и вода,
Вопрос в нём и ответ:
На всякое «о, да!»
Доносится «о, нет!».
Среди зеленых трав,
Где шествуют стада,
Как этот мальчик прав,
Что говорит: «о, да!».
Как девочка права,
Что говорит: «о, нет!»,
И правы все слова,
И полночь, и рассвет.
Так в лепете детей
Враждуют «нет» и «да»,
Как и в душе моей,
Как и во всём всегда.
1924
Перевод Б. А. Ахмадулиной
В ожидании непогоды
Старый тополь, ревнитель весталок,
Разглядел раскрутившийся локон.
Мрак протаял метелью фиалок
И насытил молчание окон.
Виноградины с алым изъяном
Обливает налет перламутра.
И ширазским орнаментом пьяным
Проступает рождение утра.
Я люблю украшать твои пряди
Водопадом лозы виноградной.
Только дней, растворенных в прохладе,
Не оплакать слезою отрадной.
Тяжелее полуночной думы
Эти гроздья в сиреневом дыме.
Не вернется садовник угрюмый,
И не станут плоды молодыми.
У твоей доброты, недотрога,
Голубая душа серафима!
Не она ли, бледна и убога,
Надо мною витает незримо?
Этот полог осенней порою
Не спасет ни скитальца, ни друга.
Клочья блеклые в небе зароют
Ветер-норов и ворон-ворюга.
Тусклый вой в леденящих накрапах
Возникает из дальнего гула.
Прежних весен волнующий запах
Вслед за мыслью плутает сутуло.
Но уже остриями заката
Глубину облаков пронизало!
И печаль, охватившая плато,
Овладела глазами марала.
Перевод В. Н. Ерёменко
Офорт
Мчатся кони в сверкающих шорах,
Раздувая снегов покрывало.
Схороненная в этих просторах,
Не моя ли душа бушевала?
Ослепила косящим сверканьем
И уходит в пределы иные.
Только слива цветением ранним
Раздает сновиденья немые.
Дали мертвые, мрамор бесплодный.
Белый саван касается краем.
Всадник скован равниной холодной
И молчит, тишиною терзаем.
Постигай! Тишина незабвенна.
Пусть во времени чужд и свободен.
Нет иного простора и плена.
Этот снег — моя родина родин.
