26 августа 1880 года в Риме родился Вильгельм Аполлинарий Вонж-Костровицкий (Гийом Аполлинер). Скончался 9 ноября 1918 года в Париже от последствий осколочного ранения в голову в марте 1916.
Небольшой автомобиль
31 августа 1914 года
Я выехал из Довилля около полуночи
В небольшом автомобиле Рувейра
Вместе с шофером нас было трое
Мы прощались с целой эпохой
Бешеные гиганты наступали на Европу
Орлы взлетали с гнезд в ожидании солнца
Хищные рыбы выплывали из бездн
Народы стекались познать друг друга
Мертвецы от ужаса содрогались в могилах
Собаки выли в сторону фронта
Я чувствовал в себе все сражающиеся армии
Все области по которым они змеились
Леса и мирные села Бельгии
Франкоршан с Красной Водой и павлинами
Область откуда шло наступленье
Железные артерии по которым спешившие
Умирать приветствовали радость жизни
Океанские глубины где чудовища
Шевелились в обломках кораблекрушений
Страшные высоты где человек
Парил выше чем орлы
Где человек сражался с человеком
И вдруг низвергался падучей звездой
Я чувствовал что во мне новые существа
Воздвигали постройку нового мира
И какой-то щедрый великан
Устраивал изумительно роскошную выставку
И пастухи-гиганты гнали
Огромные немые стада щипавшие слова
А на них по пути лаяли все собаки
И когда проехав после полудня
Фонтенбло
Мы прибыли в Париж
Где уже расклеивали приказ о мобилизации
Мы поняли оба мой товарищ и я
Что небольшой автомобиль привез нас
в Новую Эпоху
И что нам хотя мы и взрослые
Предстоит родиться снова
Перевод М. А. Зенкевича
Из посланий к Лу
* * *
Мурмелон-ле-Гран, 6 апр. 1915
Воспоминания как эти пустыри
Где только вороны рассыпаны петитом
Могилою земля и сколько ни мудри
Аэроплан любви снижается подбитым
* * *
Сержанты со смехом сражаются в шашки
Смазливая шельма склонила кровавую челку
крестясь на святую воду
Мой сосед мастерит из австрийской снарядной
трубки алюминиевое колечко
Две пехотных фуражки загорают на двух могилах
Ты носишь на шее мою цепочку а я на руке твою
В офицерской столовой стреляет шампанское
А за холмами немцы
Стонет раненый как Ариадна
Наши радости
Горькие их имена Ницца Рим и Париж Грасс
Соспель и Ментон и Монако и Ним
Заснеженный поезд довез до метельного Томска
вести с полей Шампани
Прощай моя Лу прощай
Прощай небеса седеют
Перевод А. М. Гелескула
4 часа
4 часа утра
Я встаю мне одеваться не надо я сплю одетым
В руке у меня кусок туалетного мыла
Который прислала мне та кого я люблю
Я иду умываться
Я выхожу из траншеи в которой мы спим
Я себя чувствую бодрым и свежим
Я рад что впервые за трое суток могу умыться
Умывшись я отправляюсь побриться
И вот весь небесного цвета я до самого вечера
сольюсь с горизонтом и так хорошо на душе
Когда больше не требуется ничего говорить и все
что я делаю делает невидимое существо
Поскольку застегнутый на все пуговицы весь
в синем и растворившийся в небе
я становлюсь невидимкой
24 августа родился Хорхе Луис Борхес (1899 — 1986).
1924
Суббота
Слепой старик в пустующих покоях
Трудит все тот же замкнутый маршрут
И трогает безвыходные стены,
Резные стекла раздвижных дверей,
Шершавые тома, для книгочея
Закрытые, дошедшее от предков,
Потухшее с годами серебро,
Водопроводный кран, лепной орнамент,
Туманные монеты и ключи.
Нет ни души ни в зеркале, ни в доме.
Туда-обратно. Достает рукой
До ближней полки. Для чего, не зная,
Ложится вдруг на узкую кровать
И чувствует: любое из движений,
Опять сплетающихся в полумраке,
Подчинено таинственной игре
Какого-то неведомого бога.
По памяти скандирует обрывки
Из классиков, прилежно выбирает
Из множества эпитет и глагол
И кое-как выводит эти строки.
Ронда
Ислам, его клинки —
погибель для рассветов и закатов,
и дрожь земли под топотом полков,
и озаренье вместе с дисциплиной,
и запрещенье ликов и кумирен,
и подчинение всего и всех
единому безжалостному Богу,
и суфии с их розой и вином,
и рифмы в изречениях Корана,
и минареты в зеркале воды,
и дна не знающий язык песчинок,
и алгебра, еще один язык,
и «Тысяча ночей» — сады без края,
и знатоки трактатов Стагирита,
и пыль на именах былых царей,
и гибель Тамерлана и Омара, —
все в этой Ронде,
в щадящем полумраке слепоты:
ее дворы как чаши для молчанья,
и отдыхающий ее жасмин,
и лепет струй, негромкое заклятье
воспоминаний о родных песках.
Читатели
Я думаю о желтом человеке,
Худом идальго с колдовской судьбою,
Который в вечном ожиданье боя
Так и не вышел из библиотеки.
Вся хроника геройских похождений
С хитросплетеньем правды и обмана
Не автору приснилась, а Кихано,
Оставшись хроникою сновидений.
Таков и мой удел. Я знаю: что-то
Погребено частицей заповедной
В библиотеке давней и бесследной,
Где в детстве я прочел про Дон Кихота.
Листает мальчик долгие страницы,
И явь ему неведомая снится.
Послесловие:
Исчерпав некое число шагов,
отмеренных тебе на этом свете,
ты умер, говорят. Я тоже мертв.
И, вспоминая наш — как оказалось,
последний — вечер, думаю теперь:
что сделали года с двумя юнцами
далеких девятьсот двадцатых лет,
в нехитром платоническом порыве
искавшими то на панелях Южных
закатов, то в паредесовых струнах,
то в россказнях о стойке и ноже,
то в беглых и недостижимых зорях
подспудный, истинный Буэнос-Айрес?
Собрат мой по колоколам Кеведо
и страсти к дактилическим стихам,
как все в ту пору — первооткрыватель
метафоры, извечного орудья
поэтов, со страниц прилежной книги
сошедший, чтобы — сам не знаю как —
побыть со мною в мой никчемный вечер
и поддержать в кропанье этих строк…
