Сегодня день рождения у Данилы Михайловича Давыдова.

Второй гимн Ананке

В пятой симфонии Шостаковича
Сказано обо всём. На кафеле в ванной
Начертано: мене, текел, дальнейшее неразборчиво.
Голубь за окном замерзшую ягоду не доклюёт
Ни сегодня, ни завтра.

Ветер над городом говорит монотонно:
Всё сотворённое ходит пешком
По дороге, вытянутой однажды
Сквозь игольное ухо.

Пусть же, о музыка, твой приют
Не откажется от бесстрастного милосердья:
Всем сестрам по серьгам да будет
Выдано, ибо это и есть содержанье
Следующей главы.

1997

На превращение Московского Планетария в ночной клуб

Небесный филиал закрыт,
Коперник изгнан и повержен,
Лаплас безвременно убит,
И Галилей, как тать, повешен.
Где звезд светился дубликат,
Там ныне ад.

Астро́ном, впавший в нищету,
Джин-тоник сладкий презирая,
Зрит в телескопе лепоту,
Сквозь небо чует контур рая.
Но из квартиры — ни ногой.
Скорбит изгой.

А здесь, под куполом большим,
Что некогда служил отчизне,
И гам, и шум, и крик, и дым,
Конец уму и чинной жизни.
Как астероид средь небес —
Музыки бес.

Почто, златая молодёжь,
Пятой галактику вминая
В зеркальный пол, ты пиво пьёшь,
Rave wave бездумно прославляя?
Почто твой предок, грязный гунн,
Не пал средь дюн?

Не может черных дыр знаток,
Комет стремительных властитель,
Здесь бдить, как бдит воздушный ток,
Как бдит судеб и душ губитель.
Но может так прожить иной
Свой век дурной.

Покуда звезды не ушли,
Покуда не проснулись власти,
Лекторий мёртв, а там, внутри —
Бушуют похоть, бред и страсти.
Да, там, сверхновой не боясь,
Ликует мразь.

Ликуй, ликуй вотще, дебил!
Знай: среди звезд найдется камень.
Тунгус расскажет, как спалил
Его тайгу небесный пламень.
За тучи вознесясь дымком,
Спроси о том.

1997

* * *

пока энергия распада
тебя незримо стерегла
мы было рады, ты был рады
и прочий зимний листопад
а вот когда уже туда уж
и прочий замуж невтерпеж
тогда действительно мы замуж
но мир хорош

* * *

ко мне приходит домовой
и говорит: знаешь, старик
мне это дело уже вот где
какое? спрашиваю и при этом делаю вид
будто не понимаю о чём речь
да ты не прикидывайся, отвечает
будешь дальше себя так вести — сдам, в натуре сдам

* * *

Телевизор, ты меня переживешь
Я родился с дырою на боку
Я на ангела картонного похож
Вот возьму клюку и убегу

Холодильник, ты меня не поймешь

Сегодня день рождения у Ильи Витальевича Кутика.

Пустынник гладит кота, думая о море

1

Стихи мои, не бегом, а шагом…
Да и куда вам бежать? — да и незачем… Ибо с горя

покатиться отсюдова слезным шаром
не удастся — в виду состоянья моря

из такой же плакучей доремифасоли…
Да и не хочется в мире соли

прибавлять, а тем паче — воды… Слезам
есть чему поучиться у моря — вспышкам

суицидальности… Грудь его, как сезам,
на камнях распахивается и — срастается… Даже слишком

напоминая, что — несмотря на поед
вечный — собою кончать не стоит…

2

Море печет безе под музыку из «Ловцов
жемчуга» у Бизэ. И небосвод свинцов.

Я не жемчуг мечу, но достаю на божий
свет серую жемчужину, коей Борджий

никогда не имел! — Серый — с отливом — шар…
По нему вздыхает Алмазный Фонд,

но уже расплатился персидский шах
за Грибоедова… Серый фон

означает, что в мире настал ислам…
Ветер крепчает, катая шары из пыли,

уши на площади, выделенной ослам,
вздрагивают как кегли… Забили иль не забили,

а ветер катит шары дальше в пустыню и
ее продолжает в море. Шары обретают ноги

из песка и идут по нему в тени
своей собственной тени, путаясь в складках тоги,

т.е. в дюнах, барханах, в ряби песка… Песку
легче приделать шару, как букве Я,

как моллюску алфавита, лишнюю ногу, чем
катить его О по кочевью своих фонем…

3

Песок населяет все, как у Хичкока —
птицы, — и рыбы барахтаются, пока

идут моллюски, эллипсоидные, как око
песка, по мелким волнам песка…

Инфузории-туфельки, с ресничками, им завидуют —
туфельки — а не ходят, реснички — а не зрачки…

Но море — теперь не море, а только лишь то, что выдует
ветер из легких дюн… Крабы, рачки

следят как шары превращаются в эллипс, буквы
О в букву Я… Но куда их нецелен путь?

Я ж — … на «Ку» начинаясь… — выйдя на берег бухты,
зову их к себе — сюда!.. Ветер сильнее дуть

принимается… Слезы идут в одном
направленье — и тонут… Пески навстречу

идут — и не тонут, как вывернутое вверх дном
море не может топиться течью…

И ветер бросает под мой — сюда! —
крик, мне под ноги — блестящую, как слюда,

и серо-ворсистую, как картон,
жемчужину, и если потрешь ей бок,

то она оборачивается котом.
В моих глазах слезы, в его — песок…

4

Песок в глазах кота пересыпается, как в часах.
Бесконечность песка, как двустиший в поэме «Шах-

Намэ», и в этой пустыне мой вопиющий глас
вряд ли слышен… Коты заглушают нас

треском кузнечиков, цикад, акрид…
Скоро фарси — наверное — прогремит

на весь мир… Даже кошачье «мур»
звучит не как ласка, а как — Тимур…

В Самарканде эрос и алгебра — два туза —
туз пик в союзе с резною аркой

могут рожать детей и сражаться за
выход — в местности этой жаркой —

к Аральскому — скажем — морю… А мне прорубить окно
в песке — невозможно, ибо тотчас оно

срастается, как диафрагма в фото-
камере, зафиксировавшей кота,

ушедшего с головой в воронку комфорта. Дремота.
море тает в песке, словно резьба винта.

1994, Лунд

Вчера в Санкт-Петербурге скончался Виктор Александрович Соснора.

Латвийская баллада

На рассвете, когда просветляется тьма
и снежинками сна золотится туман,
спят цыплята, овцы и люди,
приблизительно в пять васильки расцвели,
из листвы, по тропинке, за травами шли
красная лошадь и белый пудель.

Это было: петух почему-то молчал,
аист клювом, как маятником, качал,
чуть шумели сады-огороды.
У стрекоз и кузнечиков — вопли, война.
Возносился из воздуха запах вина,
как варенья из черной смороды.

Приблизительно в пять и минут через пять
те, кто спал, перестал почему-либо спать,
у колодцев с ведрами люди.
На копытах — коровы. Уже развели
разговор поросята. И все-таки шли
красная лошадь и белый пудель.

И откуда взялись? И вдвоем почему?
Пусть бы шли, как все лошади, по одному.
Ну, а пудель откуда?
Это было так странно — ни се и ни то —
то, что шли, и что их не увидел никто, —
это, может быть, чудо из чуда.

На фруктовых деревьях дышали дрозды,
на овсе опадала роса, как дожди,
сенокосили косами люди.
Самолет — сам летел. Шмель — крылом шевелил.
Козлоногое — блеяло… Шли и ушли
красная лошадь и белый пудель.

День прошел, как все дни в истечении дней,
не короче моих и чужих не длинней.
Много солнца и много неба.
Зазвучал колокольчик: вернулся пастух.
«Кукареку» — прокаркал прекрасный петух.
Ох, и овцы у нас! — просят хлеба.

И опять золотилась закатная тьма,
и чаинками сна растворился туман,
и варили варево люди.
В очагах возгорались из искры огни.
Было грустно и мне: я-то знал, кто они —
красная лошадь и белый пудель.

1970-е