21 ноября был день рождения у Сергея Анатольевича Александровского.

* * *

От варяга — до опричника,
От святого — до язычника.
От единого — до розного,
И от Мудрого — до Грозного.

От блаженного Василия —
До босяцкого насилия,
От высот — до дна до самого,
От Яфетова — до Хамова…

А от чистого — да в сторону,
А от голубя — да к ворону:
Гонит рок лихую братию
От пророчества — к проклятию.

Как от грабелек — до сабельки, —
Так от морюшка — до капельки:
От растерзанного барина —
До симбирского татарина,

От царево — до Емелино,
От дозволено — до велено;
От убранства — до убожества,
От любви — до скотоложества,

От позора — до побоища,
От побоища — до гноища…
В саду ягода смородина!
От и до вкусила Родина:

От свободного парения —
До свободного падения.

1990

* * *

Друг друга отражают зеркала…
Георгий Иванов

Пылай, огонь, пылай… Кого привлек?
И что возникнет пред упрямым взором?
Быть может, заповедным коридором
Летит потусторонний мотылек?

Кто близится? Его ли ты искал?
Ужель ошибся кругом или слоем –
И нетопырь, взбешенный адским зноем,
Метнется между спаренных зеркал?

Эфирные вращаются шары –
И чутко внемлешь их разноголосью,
Восставленный перед волшебной осью,
Пронзающей незримые миры.

Хранящая подъемлется ладонь,
Беду отводит, не дает в обиду, –
И шлет голубокрылую сильфиду,
Которую не опалит огонь.

Друг друга отражают зеркала,
Строка стремится в анфилады света,
И Муза опекает мысль поэта,
Пока свеча не догорит дотла.

* * *

В уединенье выплавить свой дух
Максимилиан Волошин

В уединенье выплавить свой дух,
От мира скрыться, точно вещий инок —
Теперь, сейчас, немедля, без заминок
Покинуть суеты вседневной рынок!
Уже пощады просят взор и слух!

Но миновало время недотрог,
И не исчезнешь, как в стогу иголка,
Средь гула, гама, гомона и голка;
И если ноги не прокормят волка,
То мир его согнет в бараний рог.

Крепись, отшельник: след и пить, и есть,
Платить за келью — то бишь за квартиру;
Ты сдуру токмо бесишься, не с жиру;
И, словно шлюха, отдаешься миру,
Вотще и втуне измышляя месть.

Становишься «исчадием контор»,
Как не без яду сказано у Китса.
Век шествует, покой нам только снится,
И хлеб насущный заменяет пицца,
И с миром навсегда проигран спор.

Приемли городской угрюмый гуд,
Забудь о вешних зорях, майских росах,
Забрось подальше иноческий посох —
С упорством, сущим в мухах или осах
Вокруг тебя жужжит и вьется люд.

Невмочь? Тогда забейся в сельский дом,
Дабы на склоне дня бродить по лугу,
Внимать пичугам и любить подругу,
И выплавлять свой дух, склоняясь к плугу,
Живя неспешным праведным трудом,

И — слушая классический квартет:
Осел, козел, топтыгин и мартышка:
Что ж, радио — соседская страстишка:
И Баратынский прав: похоже — крышка,
И на земле уединенья нет.

Сегодня день рождения у Аллы Глебовны Горбуновой.

* * *

Мост через море, в фонарях
причудливые волнорезы.
В цепях чугунных якоря,
и к ним пристёгнуты десницы

сирен в ошейниках шипастых,
инопланетного железа.
В их лифах разевают пасти
полусобаки-полуптицы.

Иные вздёрнуты на дыбе
и бьют, как стрелки, с полчаса.
Но те прекрасней, на которых
убийственно поднять глаза,

как на Медузу. Их глаза
смертельны, хоть они на дыбе.
Но те прекрасней, у которых
часть нижняя подобна рыбе.

Листопад, дождь, ветер:
Морфеева пустошь

Вот — листопад, ещё не ставший почвой,
но преющий, бродящий, как вино,
как смерч вращающийся, как веретено.

Вот — дождь, бредущий пахарем на пашне,
косой-косящий, недомёрзший в снег,
как выдох, ещё воздухом не ставший,
застывший на губах, как трепет овчий,
как спичка, не вспорхнувшая огнём.

Вот — без лица прошедший человек —
то ветер, ветхий дед на серой пашне,
Седориха, и сквозь лица проём —
плетень, равнина без конца и края.

Волк облачный ощерился. Олени
в снах перистых запутались рогами.

Но ты лети над серыми клоками
к воронке замка вихрей, к той горе,
что в море наотвес роняет тени,
где сотни башен — словно рябь воды,
где сотни шпилей вьются, как растения,
и дальше, куда тянет луч звезды,
в пустошь Морфееву, где вечные цветы —
лиловый вереск и безвременник сиреневый,

Семирамиды там висячие сады,
храм Артемиды, древняя Равенна,
и всё прекрасное, погибшее во времени,
воссоздано, стоит ни для кого,
для брошенного ль взгляда твоего, —
в клубах забвенья неприкосновенно.

* * *

И, в Рай восходя, он обернулся вслед
миру, где пахнет потом озимый хлеб,
девятьсот тридцать лет,
как восходит Солнце живых,
и с молодой Луной
восстаёт темноликая красота.
И роженица в муках рожает дитя,
а морской прибой
раковины моллюсков приносит ему, шутя,
и мама целует сына в сахарные уста.
И, в Рай восходя, он обернулся вслед.

И, в Рай восходя, он обернулся вслед
миру, где агнец ранен и старец слеп.
Девятьсот тридцать лет,
как зверь, прободённый стрелой,
бежит от охотника, и расступается лес.
Брызжет на кухне жир и исходит чад,
и рабыня — жена его, и блудница — дочь,
братоубийца — сын, и тать — его зять,
и вины его несмываемую печать
перепевает даже собачий лай.
И, в Рай восходя, он обернулся вслед.

И, в Рай восходя, он обернулся вслед
миру, где вера, как мамонт, вмерзает в лёд.
Девятьсот тридцать лет,
как отеческих яблонь дым
за плечами стоит стеной,
и невеста бела-белым, но вдова седа,
и народы земли встают друг на друга войной
под знамёна корон, которые смоет вода.
Всё беда — от свадьбы до похорон.
Но мир всё же хорош,
раз, в Рай восходя, он обернулся вслед.

Золотая осень: полыхание

в саду сегодня час воспламененья
и полыханья яркого огня,
гранатово-смарагдового тленья,
стволы костей обнажены, и свитки,
в которые свернули свой огонь,
сокрытый в них, деревья, развернулись:
в них пламенная готика, вздымаясь,
столпами поднимается, как дым
от погребального костра в костёлы света.
гнилые корни в глине и воде
ужами извиваются, и кроны,
наполнясь ветром, как воздушные шары,
их вырывают из земли тягучей.
и тяжесть клонится, и лёгкость воспаряет
в огне, испепеляющем во прах
останки плоти летней, золотое
и розовое мясо, мякоть ягод,
калину красную и гроздья черноплодки,
и яблочек темнеющее темя,
младенческий подбитый родничок,
но в каждом — косточка мучения и жало
во плоть, дарованное всем телам.
и сосны, растопыренные, как
ежи или ерши, чтобы вращаться,
вращаются, стеная из стволов,
все в искажённой геометрии, во взгляде
лица, что запрокинуто наверх,
как все цветы, как хризантемы, что
цветут чуть раньше заморозков, как
невзрачные октябрьские астры,
и ярко-жёлтый золотарник, и
пурпурно-красная капуста, бурачки
мерцающие, маленькие глазки
анютины, и вот на них бежит
вода, густыми брызгаясь лучами,
их возжигая, ведь вода — огонь,
и сад, струясь, горит, и радугой пронзён,
от красного до фиолетового цвета,
как будто состоит из крыл стрекоз
и поздних бабочек, осыпавшихся в прах,
в пыльцу и сладость, мелкие чешуйки,
как будто он один огромный глаз,
весь запрокинутый, глядящий в синеву,
в натянутых ресницах паутины,
что злые феи, превратившись в пауков,
соткали, чтобы мелких насекомых
туда завлечь, и муравьёв потоки
текут обратно притяжению земли —
вверх по стволам, и жёлуди летят
и барабанят по скамьям и плитам,
и падают последние орехи
с орешника, вмиг втаптываясь в грязь,
и листьев золотистая парча
здесь претворяется в коричневую порчу,
в сухую шелуху, утратив влагу,
в бесцветный порошок и перегной.
сад осыпается и мечется, больной,
пред тем, как в летаргию впасть, и пясти
роняет клён, и на калине падь,
но вот и Солнце сдвинулось на пядь
невидимо, и маленькая тля
не слышит, как вращается Земля.

Вчера в Санкт-Петербурге скончался Михаил Давидович Яснов.

* * *

Я странный мир увидел наяву —
здесь ничему звучащему не выжить,
здесь если я кого и позову,
то станет звук похожим на канву,
но отзвука по ней уже не вышить.

Здесь если что порой и шелестит,
то струйка дыма вдоль по черепице,
здесь даже птица шепотом свистит,
а ветер листья палые шерстит
беззвучно, будто им все это снится.

Здесь камнем в основании стены
который век не шелохнется время.
Здесь между нами столько тишины,
что до сих пор друг другу не слышны
слова, давно услышанные всеми.