Сегодня день рождения у Ларисы Сайриновны Йоонас.

* * *

что позади — сырое знамя
полки полегшие за нами
пятнистый фон последних стен
мой брат где были наши ясли
и что бы с нами было если
но мы явились не за тем

дары печальные не пали
не серебро на одеяле
не ладан с миррой черт возьми
а солнца темные ладони
из неоплавленной латуни
и неба прочерк за дверьми

слова как полые бутыли
трофеи призрачных баталий
не тех не тех зачем кляня
твои безумные фонтаны
твои межзвездные фотоны
толкали в спину не меня

я не пойму что значит предан
и с кем твои делили предки
хлеба и рыбы серебро
что мне досталось только ветер
что одиночеством и смертью
колол под сломанным ребром

не отмотаешь кинопленку
иди куда захочешь пленник
еще не кончилось кино
твой тонкий крик безумней эха
и рот не вылеплен для смеха
но смейся брате все равно

* * *

Звук дерева, отъятый канифолью,
стекает вниз, опустошает тело,
пролита медь на олово щеки.
Добавь литавр — и голос колокольный,
расплавленный — оранжевый и белый
звучит во мне, качая потолки.
С пернатой люстры сыплются соцветья,
пылает кровь, панбархат и кокарды,
лорнеты множат окна и очки.
Летит Жизель на мель, на боль, на ветер,
Но дирижёр разбрасывает карты —
их музыканты ловят на смычки,
подбрасывая, как эквилибристы,
жонглируют — но реквизит не бьётся,
привязанный к кобыльему хвосту,
он делит мир на чистых и нечистых.
Мы все плывём — и музыка нам лоцман,
и глухота не верит в немоту.

Сегодня день рождения у Юнны Петровны Мориц.

После войны

В развалинах мерцает огонек,
Там кто-то жив, зажав огонь зубами,
И нет войны, и мы идем из бани,
И мир пригож, и путь мой так далек!..
И пахнет от меня за три версты
Живым куском хозяйственного мыла,
И чистая над нами реет сила —
Фланель чиста и волосы чисты!
И я одета в чистый балахон,
И рядом с чистой матерью ступаю,
И на ходу почти что засыпаю,
И звон трамвая серебрит мой сон.
И серебрится банный узелок
С тряпьем. И серебрится мирозданье,
И нет войны, и мы идем из бани,
Мне восемь лет, и путь мой так далек!..
И мы в трамвай не сядем ни за что —
Ведь после бани мы опять не вшивы!
И мир пригож, и все на свете живы,
И проживут теперь уж лет по сто!
И мир пригож, и путь мой так далек,
И бедным быть — для жизни не опасно,
И, Господи, как страшно и прекрасно
В развалинах мерцает огонек.

1980

Пони

Пони девочек катает,
Пони мальчиков катает,
Пони бегает по кругу
И в уме круги считает.

А на площадь вышли кони,
Вышли кони на парад!
Конь по имени Пират
Вышел в огненной попоне.
И заржал печальный пони:

— Разве, разве я не лошадь?
Разве мне нельзя на площадь?
Разве я вожу детей
Хуже взрослых лошадей?

Я лететь могу, как птица!
Я с врагом могу сразиться
На болоте, на снегу!
Я могу, могу, могу!

Приходите, генералы,
В воскресенье в зоопарк!
Я съедаю очень мало,
Меньше кошек и собак.

Я выносливее многих —
И верблюда, и коня!
Подогните ваши ноги
И садитесь на меня.

Вечер февраля

В чашку синего цветка
Набирался свет вечерний,
Дверь хрустела, облака
Сладким снегом из кулька
Посыпали ветки терний,
Подмороженных слегка.

Там, где виделся причал,
Деревянные подмостки
В пятнах дегтя и известки
Ветер с музыкой качал,
Блажь снотворную мычал,
Убаюкивая доски.

Миновали мы песок,
Три холма, болото с лодкой
И дорогою короткой
Вышли в город. Над слободкой
Раздавался голосок
Птицы с розовой середкой.

С этой негой наравне
Раздавались в клубах трубы,
Звоны звезд в небесном дне,
Рев кино и шорох шубы.
Возвратилась речь ко мне,
Но притом лицом ко мне
Тень стояла в стороне,
Палец положив на губы.

Конец каникул

Душа приневолена к некой печали.
Еще бы! Еще бы!
Дожди прожурчали, ветра прокричали
В груди у чащобы.

Цирюльник под ноль остригает мальчишек
К началу учебы.
Подкошенной прядью печали излишек
Мелькает. Еще бы!

И образа обруч, недвижный вначале,
Все катится, чтобы
Солома подкошенной прядью печали
Шуршала. Еще бы!

Чтоб целую вечность глаза отличали
Особую плавность
В любой из подкошенных прядей печали,
Впадающих в давность.

Ольховая ветка на ветхом причале
И шелк паутины —
Обилье подкошенных прядей печали
Не портят картины,

Навеянной в день постриженья мальчишек
К началу учебы.
Подкошенной прядью печали излишек
Исчезнет. Еще бы!

Сегодня день рождения у Людмилы Стефановны Петрушевской.

Из цикла «Куклы»

а эта милая леди
в соломенной шляпке
в синем бархатном платье
это уже чистое сокровище

на почтенной лондонской улице
в дорогом букинистическом магазине
ее углядел сквозь витрину
мой спутник

студент-финансист
который был мне придан
железной рукой судьбы

вообще-то я люблю гулять одна и с картой
но он меня таскал
по своим любимым местам

и завел на эту дорогую улицу
тут
сказал он
я буду покупать гравюры
когда разбогатею

его глаза (гуглы айз) блеснули умом
студент было похож
на Оскара Уайльда
он учился на одни пятерки

частично, правда, он напоминал Билла Клинтона
огромный, деликатный, с железной волей

и с улицы глядя
своими гуглы айз
огромными глазами

он через витрину этой лавки
что-то увидел

— зайдемте пожалуйста
— да я люблю только кукол
— может быть пожалуйста тут что-то будет
— оу

мы зашли
и не успела я оглянуться
как мой Марсель Пруст
своими очами поворочав
что-то тихо сказал милорду
исполняющему здесь
какую-то роль

типа принеси-подай
ваша честь

и ЕЕ вынесли
сняли с витрины
она была здесь такая одна
помятая
из папье-маше
грязненькая
в пыльном бархатном платье
чисто крошка Доррит
с облупленным носом
и тряпичными босыми ногами

я затрепетала
кукла тридцатых годов

во время войны в городе Куйбышеве мы голодали в квартире битком набитой соседями и их вещами и они оставляли на кухне только пустые столы и полное помойное ведро откуда мы добывали селедочные хребты и картофельные ошурки и варили когда добывали керосин

о радостный запах керосина
мы стояли в очереди в керосиновой лавке часами
почему-то нам наливали только
если оставалось
после всех

но за этим поганым ведром можно было пробираться на кухню только ночью и меня посылали

мы запасали старую газету это было нелегко и на нее уже опрокидывали ведро

мы это я пяти лет
и моя лежачая бабка Валентина отекшая от голода как слон первая любовь Маяковского он ее звал голубая герцогиня она его стеснялась его громких и откровенных признаний они ходили в один кружок его туда привел друг деда Роман Якобсон с криком вот настоящий поэт а у бабушки Вали уже был жених как раз мой дед и еще с нами была моя тетка Вава выпертая из бронетанковой академии в связи с тем что мы были члены семьи врагов народа уже расстрелянных

и однажды прокравшись во тьме на кухню я увидела рядом с помойным ведром на полу двух кукол огромных

они сидели
в позах беженцев на вокзале
безо всякой надежды
босые без одежды
грязные лица облупленные носы
их тряпичные руки покоились
их грязные ноги
были разбросаны развинчены

я потом видела такие ноги в фильме об Освенциме

их глаза
с нарисованными ресницами
смотрели важно
так смотрят важно
все очень маленькие дети

я с ними играла всю ночь трогала их шептала стоя на коленях
счастье вороватое счастье

однако взять их не посмела
и утром они исчезли

все это я уже описала когда-то

но ничего не исчерпано
все стоит на дне
и поднимается при малейшей волне

а вот теперь Лондон
как я тут очутилась
в этом дорогом магазине

у куклы босые грязные тряпичные ноги
глаза с нарисованными ресницами
облупленный нос

но она одета!
бархатное синее платье — батистовые панталоны — венецианские бусы — кружевной поясок — медная пряжка

цена была немеряная
но мой Билл Клинтон так радовался своей прозорливости
как будто он обнаружил
бесхозную Монику Левински
послушную бессловесную

я ее обняла

могла ли я ее оставить

я ее рисую тоже
но пока что не получается

(впоследствии ее фото мы поместили на обложку моей книги «Маленькая девочка из Метрополя» и перед съемкой я ее закутала в платок как закутывали детей в войну концы завязавши за спиной но там эта кукла тоже не похожа на себя похожа на меня маленькую)

кукол рисовать трудно
как сказала одна художница
понимающе глядя на мои
самодельные акварели