Сегодня день рождения у Петра Николаевича Чейгина.

* * *

Поклон каналу. Видит Бог — я жив
и вывожу Словарь из окруженья.
Так холодны и солоны растенья
моей души, что и труба оленья
не выберет любовника из них.

Разочаруй чернила, пыл стеблей опал.
Пускай гулена бродит на здоровье.
Теплее, чем дыхание коровье,
лучи ласкают птичьи изголовья
и каждый обнимает свой кристалл.

Вот ночь татарская ведет грудных коней
и ландыш прячется, замешивая ливень,
определив узорчатой малине
ухаживать за долей лунной глины
и врачевать добычею своей…

Магнита пульс и ландыш на лету
грозили одинаково, и зная
об этом факте, он, как тень живая,
сестре и брату голову склоняя,
огонь плескал на белую слюду.

<1973-74>

* * *

Всех женщин, что любил автопортрет,
отмыло снегом, выпивкой сманило.
Прямая речь последнюю скрутила,
на Троицу дите себе родила…
Травы той трубной на припеке нет.

Одна сморода — черная слюна
дробит стекло погожим урожаем.
Да чибис тянется, распутывая шали
тумана у подножия державы,
да спит котенок — солнечный юла.

Не мне тебе наказывать на лень.
Ты захотел и жизнь должна случиться.
И торф наполнит нотную страницу,
в которой пес-прожектор шевелится
и сватает персидскую сирень…

<1973-74>

* * *

Високосным разладом пульсаций настигнут, — целуй!
Обживают наделы прогнозы осознанной речи.
Пожелай на болезнь чистый холод и лёгкие свечи.
Цыц, погон, Бармалей! Серебряная пыль над столом.

Неоглядну житью обучивший сухую позёмку
человечьи черты выбирает на пальцы и вкус.
Ниспошли горемыке отведать расейский искус,
семиграние — центром, зажги вороватую рюмку.

Полотняный учебник недолго протянет, сгорит.
Телу бедному трижды по-мёртвому выпадет вживе.
Исаакий, поведай о трубном Вселенском призыве.
Чу! Погона крыло наливается пеплом зари.

<1983>

* * *

Вите Кривулину

Папа умер у стрекоз
У малиновых заноз
У мерцающих нахалок
Бесконечно летних дам
Папа был как спирт упрям
Убегая глаза галок
Их походки ножевой
И оправы дождевой

Стыд поди упал на папу
Иль антихрист поднял лапу
Нам не велено шептать
О его словесном нраве
О его слоистой крови
Проще ласточке пенять
На скамеечке резной
Под тюремною сосной

4 сентября родился Геннадий Викторович Жуков (1955 — 2008).

Письма из города. Гений

Раскрой свое железное крыло
И помавай над сталью и бетоном —
Здесь в недрах гулких, в гаме монотонном,
В холодном эхе долгих анфилад
Родился твой неоперенный брат.
Овей его покатое чело
И осени перстами с перезвоном.

Се — брат твой, Гений! Он, как теплый воск,
Из лона матери сошел на чрево мира.
Здесь будет он оттиснут, как просвира,
Воспримет воск эпохи, блеск и лоск,
И мудрость — цвета зрелого сапфира —
Да, мудрость граждан — словно бы сапфир —
Он обоймет и будет мудр, как мир.

Так осеняй, пока не вышел срок —
Не отросло, в пушистых завитушках,
Перо. Он будет возлежать в подушках
Крылом в тюфяк, зубами в потолок.
Он будет хлюпать ночи напролет
Гундосыми слюнявыми слогами,
Он к «лю» и к «ля» диезы подберет
И вытрет стенку квелыми ногами.
Так три пройдет, и тридцать лет пройдет,
И выйдет срок:
Он сопли подберет,
И пустит слюни, и в восторг придет,
Когда войдет — в заштопанном и сиром —
Любовь его и утку поднесет,
И удалится клокотать сортиром…

И — подавившись собственным клистиром —
Он — в простыне запутавшись — умрет,
Избранник века — полный идиот —
В гармонии с собой и с этим миром.

Чабрец

В смиренье тягостном влача
Асфальт, налипший на подковы,
Влача обноски и обновы,
Я было умер сгоряча…
Но был у города конец.
И кровь слилась с древесным соком —
Я горло жег зеленым током,
Зеленый хрупая чабрец.
Еще гортань была в огне,
Когда со страхом пилигрима
Я чуял, как неистребимо
Язычник деется во мне.
О, я не знал, слетая с круга, —
Как хрип с пластинки шансонье, —
Что петь мне звонко и упруго,
Что мне играть на тетиве!
Возьми мой кашель перочинный
И возврати, моя земля,
Гортанный хохот лошадиный
И плач гортанный журавля!
Пусть эта боль — на боль похожа…
Пусть. Я согласен онеметь,
Пока сползают слизь и кожа
И нарастают сталь и медь.

Письма из города. Часы

1

Как зверь, что ищет соль земли, не ведая, чего же хочет,
Мы проходили и прошли, и вот над нами смерть хохочет.
Среди потоптанных долин стоим обуты и одеты
И знать хотим — чего хотим, когда уже желаний нету…
Мы недра выскребли земли, мы сотворили мир свой вещий,
Но вот надкушенные вещи вкруг нас валяются в пыли.

2

Я знать хочу — чего хочу,
И обнажаю понемногу
Свой дом, и волочу к порогу
Обноски, что давно влачу.
И здесь останутся часы —
Свидетель крайнего позора:
Я нищ — я нищ — я нищ, и скоро
Они затеются, как псы,
Трястись и взлаивать надрывно,
Напоминая в пять утра
Что жизнь уходит непрерывно,
И что пора — пора — пора.

Сегодня день рождения у Елены Элтанг.

пушкин trip

поэзиядолжнабытьglueпоэзиядолжнабытьvata
скосив зеницы на иглу мой спутник молвил виновато
не разрешать не утешать а клеить рукописи рваной
края и в мертвый рот дышать и хлопком забивая рану
облиться вишней дочерна и пересохнуть всей гортанью
и к малой помощи вина прибегнув выдрать состраданье

поэзия тебе должна? долженствованье неоплатно
когда пустившись в путь одна ты понимаешь что обратно
дороги нет но нет и дна — нет ада слышишь ариадна
твоих тесеев имена здесь украшают вход парадный
и то что держишь ты за нить о шелкопрядка бедолага
ни удержать ни удлинить а дальше чистая бумага

usque ad finem

Мне не по росту выдали тебя.
Ты мне велик, свободен, безразмерен,
но я молчу, вязанье теребя,
о мой язык, ты так в себе растерян,
что я вяжу, я — связь, я вязкость дня
тебе должна навязывать, иначе
чужим пальто ты свалишься с меня,
и я вяжу, так просто напортачить:
петля скользнет, погнется ли крючок,
и все не в лад, хоть тресни от досады,
а мне бы сладкий, быстрый язычок,
в котором нет ни опия, ни яду,
о как бы с ним мы жили без забот,
всё изведя постылое вязанье,
язык любя, язык пуская в ход
для экивоков, легких, как лобзанье,
для тех бесед, что заполночь, что всласть,
для тех, что под шато, сотерн, малагу,
когда б не эта сумрачная власть,
как поводок, без коего ни шагу,

о как бы я бесстыдно сорвалась

перебирать

Боли голова, поколе горят волоса.
В. Даль

перебирать неспелую бруснику
над деревянным дедовым лотком
cлыть вероникой но остыть и сникнуть
небесный волос спрятав под платком
перебирать приданым червоточным
как войлок молью траченных чулок
всей прошлогодней выморочной почты
цветущий почерк писарский и слог

того гляди торговец разноглазый
бог мелочей заявится во двор
перебирая перышки и стразы
прядя крутя галантный разговор
всучит на поднизь бисер негодящий
а приберет смеясь четвертачок
глаз янычарский светит как из чащи
и западает клавишей зрачок

* * *

дитя моё нас ожидает ад
нас не полюбят нас уже не любят
за то что мы с тобой шаман и бубен
харон и лодка конь и конокрад
с какого дня мы знаем: небеса —
наш прежний флигель малая морская
где вероника сушит волоса
над газовой конфоркой распуская
еще наверно токсово во мхах
где ты была ужиной королевой
и твой отец носил нас на руках
тебя на правой а меня на левой
с какого дна мы смотрим в эту синь
уверены что смотрят в нас оттуда
отец и дом и лодка и запруда?
но нету сил вглядеться нету сил