Сегодня день рождения у Павла Моисеевича Грушко.

Быть

Скатилось солнце в осень
со спелых летних круч.
На вертикалях сосен
горизонтали туч.

Ветшает свет осенний
над оторопью вод,
где рубища растений
латает первый лёд.

В распавшейся дуброве
откроется на миг,
что ты — избранник крови,
её тепла должник,

что мыслит лишь тобою
безвременный хаос,
где ты с твоей судьбою
не деревом возрос,

за целый мир в ответе,
за чистоту и честь —
ведь ты и есть на свете,
и ведаешь, что есть.

1964

Я столько всякого перезабыл…

Борису Жутовскому

Я столько всякого перезабыл,
навязанного жизнью после детства.
Но то, что причиталось мне в наследство
при нарожденьи — этот спелый пыл
всеведенья, которое во сне,
как Время, удивительно бескрайне, —
чем дальше, тем полней живёт во мне,
всё бессловесно объясняя втайне.

Наверно, утешенье: надо рвом,
где шумно рвётся света перепонка,
всего коснувшись серым веществом,
понять, что ты — седая тень ребёнка,
и, пропадая, лишь на то пенять,
что детство не могло до смерти длиться,
и смерть свою — на этот раз — принять
как трезвую возможность не родиться.

1976

Голубь в окне

Голубь в окне, на обыденность нашу глядящий, —
уж не с известьем ли он, что просрочены сроки?
Всё обойдётся, надеюсь, и город галдящий
милостью неба очнётся от горькой мороки.
Всё ещё спят акварели твои и гуаши.
Что бы тебе оживить поседевшие кисти?
Голубь в окне, озирающий помыслы наши, —
к нам он наведался только ль из птичьей корысти?
Что ему надо, голубчику, — только ли крошек?
Всё же, надеюсь, не с бухты-барахты в окне он.
Уж не затем ли он жёсткие перья ерошит,
что Ниспославший его не на шутку разгневан?
Что же мы вызов своим огорченьям не бросим?
Тихим отчаяньем сами себя уморили…
Скоро ли снег обелит нашу грязную осень?
Только и радости всей — русый профиль Марии.

Октябрь 2000

Есть третья сторона листа…

Кириллу моей души

Есть третья сторона листа,
исписанного с двух сторон,
там обитает чистота
без дат, событий и имён, —
непознанная белизна,
не воплотившаяся взвесь,
и пониманье, что она,
пером не тронутая, есть,

покоя не даёт перу, —
в сравненье с этой чистотой
всё, что напишешь поутру,
предстанет к ночи суетой.
Какая глубь и широта
в пространстве этом всех времён —
на третьей стороне листа,
исписанного с двух сторон…

1980-1998

14 августа родился Дмитрий Сергеевич Мережковский (1865 — 1941).

* * *

Л. Н. Вилькиной

Ослепительная снежность,
Усыпительная нежность,
Безнадежность, безмятежность —
И бело, бело, бело.
Сердце бедное забыло
Всё, что будет, всё, что было,
Чем страдало, что любило —
Всё прошло, прошло, прошло.

Всё уснуло, замолчало,
Где конец и где начало,
Я не знаю, — укачало,
Сани легкие скользят,
И лечу, лечу без цели,
Как в гробу иль в колыбели,
Сплю, и ласковые ели
Сон мой чуткий сторожат.

Я молюсь или играю,
Я живу иль умираю,
Я не знаю, я не знаю,
Только тихо стынет кровь.
И бело, бело безбрежно,
Усыпительно и нежно,
Безмятежно, безнадежно,
Как последняя любовь!

10 января 1906, Иматра

Возвращение

Глядим, глядим все в ту же сторону,
За мшистый дол, за топкий лес.
Вослед прокаркавшему ворону,
На край темнеющих небес.
Давно ли ты, громада косная,
В освобождающей войне,
Как Божья туча громоносная,
Вставала в буре и в огне?
О, Русь! И вот опять закована,
И безглагольна, и пуста,
Какой ты чарой зачарована,
Каким проклятьем проклята?
И все ж тоска неодолимая
К тебе влечет: прими, прости.
Не ты ль одна у нас родимая?
Нам больше некуда идти,
Так, во грехе тобой зачатые,
Должны с тобою погибать
Мы, дети, матерью проклятые
И проклинающие мать.

28 сентября 1909, Веймар

* * *

Я не был счастлив никогда,
Из чаши сладостной я не пил.
Так за годами шли года;
Огонь потух, остался пепел.
И в вечер поздний и туманный
Огня у пепла не прошу,
Лишь теплотой благоуханной,
Склонясь к нему лицом, дышу.
О, пусть же все несовершенно, —
Во всем — таинственная весть,
И Бога моего смиренно
Благодарю за все, что есть.

1929

8 августа 1940 года родился Александр Леонидович Величанский. Скончался 10 августа 1990 года.

Про мово

«Но я другому отдана;
Я буду век ему верна»

Мы с Женькой встретились сперва,
когда мои хозяева
свезли меня на дачу.
Все лето прогуляли ТАК.
Он на гармошке был мастак.
Но подступаться начал.

Однако я себя блюла.
Хоть лапал он меня дотла.
В Москве по нем томилась.
Он приезжал по выходным.
В подъезде мы стояли с ним —
хозяйка не бранилась.

Потом он в армию ушел.
Сказал, не дожидайся, мол.
И писем мне не слал он.
Но я ждала его — с ума,
видать, сошла, хоша сама,
но ТАК с одним гуляла.

Он с армии привез жену
себе. Фабричную одну.
Видать, поила шибко.
Кудрей-то, Господи, кудрей! —
да шестимесячны у ней
и брюхо, и завивка.

Он, как пришел, — сейчас ко мне.
А я ему: ступай к жене —
она вить губки красит.
Тут он мне в морду этак во —
ему подружка про мово
насказывала басен.

Сама позарилась, поди.
А он и рад. Ну, погоди.
Ходил один за мною
лет пять: тихоня и не пьет.
А мне уж двадцать пятый год.
И я пошла женою.

Ну, от хозяев, ясно, взял.
Пошла я в дворники. Подвал
нам в новом доме дали.
И Женька — тут как тут. Да я
поди, сумею устоять,
хоть дрался он вначале.

Ведь мой-то что — уж больно стар:
и заступаться бы не стал —
куда ему — портянка.
А Женька, Женька — парень. Вить
я жду, когда он снова бить
придет меня по пьянке.

* * *

Столько нежности сжалось во мне,
столько горькой тоски по тебе я вобрал в свою душу,
что порой удивительно даже,
как ты можешь ещё оставаться вовне,
как ты можешь ещё оставаться снаружи —
на чужбине ноябрьской стужи,
на бульваре пустом с ледяною скамьёй наравне.

Сумерки

«Папа, ты такой дурак —
это же не наш барак,
и крыльцо совсем не наше,
и не наш внизу овраг», —
говорит отцу Наташа.

«Не садись же, говорят!
Видишь, окна не горят,
и из труб не пышет сажа,
наших нет нигде ребят», —
говорит отцу Наташа.

«Ну, проснись же, ну, проснись!
Видишь, сколько кошек — брысь!
а людей не видно даже,
только вон один, кажись…»

Нет, их четверо, Наташа.

* * *

Ради красного денька
пропьёт рыба рыбака,
попадья пропьёт попа,
старуха — старика,
корова — телка,
а бык — рога,
избу — друга,
а уж реченька пропьёт
оба берега.

* * *

Страшный Суд вверяя Богу —
пусть со страху, сгоряча —
может быть, я с веком в ногу
и простил бы палача,
но не названы ни имя,
ни вина его черна —
от того и непростима
непростимая вина.