Стихотворение дня

поэтический календарь

Корней Чуковский

31 марта родился Корней Иванович Чуковский [Николай Васильевич Корнейчуков] (1882 — 1969).

korney-chukovskiy

Котауси и Мауси

Английская песенка

Жила-была мышка Мауси
И вдруг увидала Котауси.
У Котауси злые глазауси
И злые-презлые зубауси.
Подбежала Котауси к Мауси
И замахала хвостауси:
«Ах, Мауси, Мауси, Мауси,
Подойди ко мне, милая Мауси!
Я спою тебе песенку, Мауси,
Чудесную песенку, Мауси!»
Но ответила умная Мауси:
«Ты меня не обманешь, Котауси!
Вижу злые твои глазауси
И злые-презлые зубауси!»
Так ответила умная Мауси —
И скорее бегом от Котауси.

«Чудо-дерево». Читает автор

Чудо-дерево

Как у нашего Мирона
На носу сидит ворона.

А на дереве ерши
Строят гнёзда из лапши.

Сел баран на пароход
И поехал в огород.

В огороде-то на грядке
Вырастают шоколадки.

А у наших у ворот
Чудо-дерево растёт.

Чудо, чудо, чудо, чудо
Расчудесное!

Не листочки на нём,
Не цветочки на нём,
А чулки да башмаки
Словно яблоки!

Мама по саду пойдёт,
Мама с дерева сорвёт
Туфельки, сапожки,
Новые калошки.

Папа по саду пойдёт,
Папа с дерева сорвёт
Маше — гамаши,
Зинке — ботинки,
Нинке — чулки,
А для Мурочки такие
Крохотные голубые
Вязаные башмачки
И с помпончиками!

Вот какое дерево,
Чудесное дерево!

Эй вы, ребятки,
Голые пятки,
Рваные сапожки,
Драные калошки,
Кому нужны сапоги,
К чудо-дереву беги!

Лапти созрели,
Валенки поспели.
Что же вы зеваете,
Их не обрываете?

Рвите их, убогие!
Рвите, босоногие!
Не придётся вам опять
По морозу щеголять
Дырками-заплатками,
Голенькими пятками!

1924

«Что сделала Мура, когда ей прочли сказку ‘Чудо-дерево'». Читает автор

Что сделала Мура,
когда ей прочли сказку «Чудо-дерево»

Мура туфельку снимала,
В огороде закопала:
— Расти, туфелька моя,
Расти, маленькая!
Уж как туфельку мою
Я водичкою полью,
И вырастет дерево,
Чудесное дерево!

Будут, будут босоножки
К чудо-дереву скакать
И румяные сапожки
С чудо-дерева срывать,
Приговаривать:
«Ай да Мурочка,
Ай да умница!»

345

Вероника Тушнова

27 марта родилась Вероника Михайловна Тушнова (1911 — 1965).

* * *

Просторный лес листвой перемело,
на наших лицах — отсвет бледной бронзы.
Струит костер стеклянное тепло,
раскачивает голые березы.
Ни зяблика, ни славки, ни грача,
беззвучен лес, метелям обреченный.
Лесной костер грызет сушняк, урча,
и ластится, как хищник прирученный.
Припал к земле, к траве сухой прилег,
ползет, хитрит… лизнуть нам руки тщится..
Еще одно мгновенье — и прыжок!
И вырвется на волю, и помчится…
Украдено от вечного огня,
ликует пламя, жарко и багрово…
Невесело ты смотришь на меня,
и я не говорю тебе ни слова.
Как много раз ты от меня бежал.
Как много раз я от тебя бежала.
…На сотни верст гудит лесной пожар.
Не поздно ли спасаться от пожара?

Капитаны

Не ведется в доме разговоров
про давно минувшие дела,
желтый снимок — пароход «Суворов»
выцветает в ящике стола.
Попытаюсь все-таки вглядеться
пристальней в туман минувших лет,
увидать далекий город детства,
где родились мой отец и дед.
Утро шло и мглою к горлу липло,
салом шелестело по бортам…
Кашлял продолжительно и хрипло
досиня багровый капитан.
Докурив, в карманы руки прятал
и в белесом мареве зари
всматривался в узенький фарватер
Волги, обмелевшей у Твери.

И возникал перед глазами
причал на стынущей воде
и домик в городе Казани,
в Адмиралтейской слободе.
Судьбу бродяжью проклиная,
он ждет — скорей бы ледостав…
Но сам не свой в начале мая,
когда вода растет в кустах
и подступает к трем оконцам
в густых гераневых огнях,
и, ослепленный мир обняв,
весь день роскошествует солнце;
когда прозрачен лед небес,
а лед земной тяжел и порист,
и в синем пламени по пояс
бредет красно-лиловый лес…
Горчащий дух набрякших почек,
колючий, клейкий, спиртовой,
и запах просмоленных бочек
и дегтя… и десятки прочих
тяжеловесною волной
текут с причалов, с неба, с Волги,
туманя кровь, сбивая с ног,
и в мир вторгается свисток —
привычный, хрипловатый, долгий…
Волны медлительный разбег
на камни расстилает пену,
и осточертевают стены,
и дом бросает человек…
С трехлетним черноглазым сыном
стоит на берегу жена…
Даль будто бы растворена,
расплавлена в сиянье синем.
Гремят булыжником ободья
тяжелых кованых телег…
А пароход — как первый снег,
как лебедь в блеске половодья…
Пар вырывается, свистя,
лениво шлепаются птицы…
…Почти полсотни лет спустя
такое утро сыну снится.
Проснувшись, он к рулю идет,
не видя волн беспечной пляски,
и вниз уводит пароход
защитной, пасмурной окраски.
Бегут домишки по пятам,
и, бакен огибая круто,
отцовский домик капитан
как будто видит на минуту.
Но со штурвала своего
потом уже не сводит взгляда,
и на ресницах у него
тяжелый пепел Сталинграда.

Непогода

Нас дождь поливал
трое суток.
Три дня штурмовала гроза.
От молний ежеминутных
ломить начинало глаза.
Пока продолжалась осада,
мы съели пуды алычи.
За нами вдогонку из сада,
как змеи, вползали ручьи.
А тучи шли тихо, вразвалку,
и не было тучам конца…
Промокшая, злая чекалка
визжала всю ночь у крыльца.
Опавшие листья сметая,
кружились потоки, ворча,
лимонная и золотая
купалась в дожде алыча.
И, превознося непогоду,
от зноя живая едва,
глотала небесную воду
привычная к жажде трава.
Вот так мы и жили без дела
на мокрой, веселой земле,
а море свирепо гудело
и белым дымилось во мгле.
Домишко стоял у обрыва,
где грохот наката лютей,
и жило в нем двое счастливых
и двое несчастных
людей.
Ты мне в бесконечные ночи
с улыбкою (благо темно!)
твердил, что, конечно, на почте
лежит телеграмма давно.
Что письма затеряны, видно,
твердил, почтальонов виня.
И было мне горько и стыдно,
что ты утешаешь меня.
И я понимала отлично,
что четко работает связь,
что письма вручаются лично,
открытки не могут пропасть…
Однажды, дождавшись рассвета,
с последней надеждой скупой
ушла я месить километры
лиловой размякшей тропой.
Ушла я вдогонку за счастьем,
за дальней, неверной судьбой…
А счастье–то было ненастьем,
тревогой,
прибоем,
тобой.

232

Овидий

20 марта 43 года до н. э. родился Публий Овидий Назон.

statuie_ovidiu
Статуя Овидия в Констанце, Румыния

Скорбные элегии

Книга IV. Элегия III

Малый зверь и боль­шой, из кото­рых один направ­ля­ет
Гре­че­ских путь кораб­лей, путь фини­кий­ских — дру­гой,
Вы, кото­рые все с вер­ши­ны види­те неба,
Не погру­жа­е­те звезд в воды закат­ных морей,
5 Чей всю эфир­ную высь широ­ким коль­цом обни­ма­ет
Путь кру­го­вой, нигде не при­ка­са­ясь к зем­ле, —
Ныне взгля­ни­те, молю, на сте­ны, кото­рые отпрыск
Илии Рем прыж­ком бра­ту назло пере­сек,
Огнен­ный взор ваших звезд на мою гос­по­жу обра­ти­те,
10 Весть мне подай­те о том, пом­нит меня или нет.
Горе! Отку­да к моей надеж­де боязнь при­ме­ша­лась?
Спра­ши­вать надо ль, когда все оче­вид­но и так?
Верь: все — как хочешь ты сам, не стра­шись того, что не страш­но,
Вера пусть будет твоя твер­дой, как вер­ность ее.
15 То, что не могут ска­зать огни, горя­щие в небе,
Ты себе повто­ри сам в непре­лож­ных сло­вах:
Пом­нит, пом­нит тебя она, о кото­рой тос­ку­ешь,
Имя твое хра­нит — все, что ей мож­но хра­нить,
При­сталь­но смот­рит тебе в гла­за, как буд­то ты рядом,
20 И, если толь­ко жива, любит тебя и вда­ли.
Что же, душа от горя боль­на, и едва ты при­ля­жешь,
Сон бла­го­дат­ный про­гнать вос­по­ми­на­нья спе­шат?
Нет исхо­да тос­ке, когда и ложе и спаль­ня
Серд­це твое бере­дят, память будя обо мне?
25 В жар бро­са­ет тебя, и кажет­ся ночь бес­ко­неч­ной,
Ломит все кости, нель­зя места в посте­ли най­ти?
Не сомне­ва­юсь я, нет: ведь и быть не может ина­че,
Знать о себе любовь болью тоск­ли­вой дает.
Так же тер­за­ешь­ся ты, как фивян­ка, когда уви­да­ла
30 Гек­то­ра тело в кро­ви и фес­са­лий­скую ось.
Я же не знаю, о чем мне молить, и ска­зать не могу я,
Чув­ства какие в тво­ей видеть хотел бы душе.
Ты груст­на? Я себя про­кли­наю, винов­ни­ка горя!
Нет? А была бы груст­на, будь ты достой­на меня!
35 Все-таки неж­ной душой ты горюй, я про­шу, об утра­те,
Бед­ствия наши тос­кой пусть омра­чат твои дни.
Плачь о зло­сча­стье моем! В сле­зах таит­ся отра­да,
В них, пере­пол­нив­шись, боль выход нахо­дит себе.
Луч­ше бы нас навсе­гда раз­роз­ни­ла смерть, и при­шлось бы
40 Смерть мою, а не жизнь горь­ко опла­кать тебе!
Вздох из груди у меня изле­тел бы в небо род­ное,
Ты при­ня­ла бы его, грудь мне сле­за­ми омыв,
Очи в послед­ний мой час на зна­ко­мые звезды гляде­ли б,
Ты их закры­ла бы мне пре­дан­ной неж­ной рукой,
45 Прах бы поко­ил­ся мой под хол­мом, где поко­ят­ся деды,
Тело лежа­ло бы в той, где родил­ся я, зем­ле.
Сло­вом, про­жив без вины, без вины я сошел бы в моги­лу,
Вме­сто того чтобы жить, пыт­ки позор­ной сты­дясь.
Горе мне, если и ты, когда ссыль­но­го мужа женою
50 Вдруг тебя назо­вут, взгляд отведешь, покрас­нев,
Горе мне, если женой моей слыть ты счи­та­ешь зазор­ным,
Горе мне, если моей быть ты сты­дишь­ся теперь!
Где то вре­мя, когда похва­ля­лась ты слав­ным супру­гом
И не ста­ра­лась скры­вать имя мое от людей?
55 Где то вре­мя, когда — или вспом­нить о нем не жела­ешь? —
Звать­ся моею и быть радост­но было тебе?
Всем тебе нра­вил­ся я, и с при­стра­сти­ем любя­щей мно­го
Мни­мых досто­инств к моим ты при­бав­ля­ла все­гда.
Так ты чти­ла меня, что мне вове­ки дру­го­го
60 Не пред­по­чла бы и стать не поже­ла­ла ничьей.
Вот и теперь не сты­дись, что моею ста­ла женою:
Пусть будет горем тво­им, но не позо­ром наш брак.
Дерз­кий от мол­нии пал Капа­ней — но где про Евад­ну
Ты про­чтешь, чтоб она виде­ла в этом позор?
65 Царь все­лен­ной огнем укро­тил огонь — но при­шлось ли
От Фаэ­то­на тогда сест­рам отречь­ся, сты­дясь?
Так­же Семе­ла чужой не ста­ла роди­те­лю Кад­му,
Хоть погу­би­ла себя прось­бой тще­слав­ной сама.
Пусть и твое лицо от сты­да не пыла­ет румян­цем,
70 Хоть гро­мо­верж­ца удар гнев­ный меня пока­рал.
Выше еще под­ни­мись, обо мне неусып­но заботясь,
Стань в гла­зах у людей доб­рой жены образ­цом,
Всю доб­ро­де­тель свою пока­жи в этом деле печаль­ном:
Ввысь доро­гой кру­той труд­ная сла­ва идет.
75 Кто бы Гек­то­ра знал, остань­ся Троя счаст­ли­вой?
Общих бед­ст­вий путем доб­лесть его воз­нес­лась.
Тифий! Искус­ство твое празд­ным было бы в море без­бур­ном.
Феб! Искус­ство твое празд­но, коль нету боль­ных.
Та, что без­вест­ной для всех и напрас­ной оста­лась бы в сча­стье,
80 Доб­лесть меж тягот и бед явной ста­но­вит­ся всем.
Участь наша тебе обе­ща­ет гром­кое имя,
Вер­ность впра­ве твоя голо­ву гор­до под­нять —
Не упус­кай же даров, что дает нам труд­ное вре­мя:
Чтобы снис­кать похва­лу, попри­ще есть у тебя!

Перевод С. А. Ошерова

1. Малый зверь и боль­шой — созвездия Малой и Большой Мед­ве­ди­ц: по Боль­шой пред­по­чи­та­ли ори­ен­ти­ро­вать­ся гре­че­ские моря­ки, по Малой — фини­кий­ские.
7. сте­ны Рима, зало­жен­ные Рому­лом и Ремом; Рем шутя пере­прыг­нул через них и был убит за это Рому­лом.
29. фивян­ка — Андро­ма­ха, кото­рую Гек­тор взял за себя из Кили­кий­ских Фив.
30. ось — ось колес­ни­цы фес­са­лий­ца Ахил­ла, к кото­рой был при­вя­зан Гек­тор.
63. Капа­ней, один из семе­рых, вое­вав­ших про­тив Фив; жена его Евад­на сожгла себя на его погре­баль­ном кост­ре.
77—78. Искус­ство Тифия, корм­че­го арго­нав­тов, — море­ход­ство, Феба — вра­че­ва­ние.

Иосиф Бродский

Ex ponto

(Последнее письмо Овидия в Рим)

Тебе, чьи миловидные черты
должно быть не страшатся увяданья,
в мой Рим, не изменившийся, как ты,
со времени последнего свиданья,
пишу я с моря. С моря. Корабли
сюда стремятся после непогоды,
чтоб подтвердить, что это край земли.
И в трюмах их не отыскать свободы.

до 1 мая 1965

Александр Кушнер

* * *

Заснешь с прикушенной губой
Средь мелких жуликов и пьяниц.
Заплачет ночью над тобой
Овидий, первый тунеядец.

Ему все снился виноград
Вдали Италии родимой.
А ты что видишь? Ленинград
В его зиме неотразимой?

Когда по набережной снег
Метет, врываясь на Литейный,
Спиною к ветру человек
Встает у лавки бакалейной.

Тогда приходит новый стих,
Ему нет равного по силе,
И нет защитников таких,
Чтоб эту точность защитили.

Такая жгучая тоска,
Что ей положена по праву
Вагона жесткая доска,
Опережающая славу.

1964

148