17 мая родился Герман Борисович Плисецкий (1931 — 1992).

«Молитва». Здесь и далее читает автор

Молитва

Держись, моя единственная жизнь,
не убывай шагреневою кожей,
моя неудержимая, держись,
не отзывайся на звонки в прихожей!

С той женщиной, которая — как вздрог,
чья близость ненадёжнее трясины,
надменным и застёгнутым, как Блок,
при встречах оставаться — дай мне силы!

Не просыпаться с петухами нам
на сеновалах, не делиться хлебом,
не пить из тёплых крынок пополам
парного молока под этим небом.

Спаси меня, высокая строка,
от этой страсти, острой, как осока!
Спасите мою душу, облака
рассветные, парящие высоко…

1962

«К Вульфу».

К Вульфу

Любезный Вульф, сердечный друг,
из-за прелестницы Аннеты
мы не поднимем пистолеты:
любовь — ребяческий недуг!
Не шпагу, а бильярдный кий
я выбираю. «Не убий!»
«Не пожелай жену чужую!»
А ежли я порой бушую,
так это, Вульф, игра стихий.

Не лучше ль мирная игра
на биллиардах в три шара?
Держись, приятель! Я — в ударе.
Я знаю всё об этом шаре:
он уклонится от прямой,
внезапно в сторону качнётся,
и двух других слегка коснётся,
как вас коснулся гений мой.

Люби себя, веди дневник,
а мне оставь бессмертный миг
молниеносного удара!
И так всю жизнь: верченье шара
вокруг другого — карамболь.
А в сердце боль, сосед любезный,
для мастеров — предмет полезный,
годится в дело эта боль.

1963

«Замыкание».

Замыкание

Свет погас внезапно в доме.
На столе остался в томе
фантастический рассказ.
Враз погасли все программы,
все комедии и драмы,
и хоккейный матч погас.

Свет погас. В огромном доме
ничего не стало, кроме
отворяемых дверей,
кроме громких перекличек,
кроме чиркающих спичек
и снующих фонарей.

Свет погас — и оказалось,
что лицо твоё осталось
негасимое во тьме.
Так беспомощно и мёртво,
словно фосфором натёрто,
обращённое ко мне.

Как бездомно стало в доме!
Словно на ракетодроме:
дует ветер, зуб болит…
Долото весенних капель
где-то продолбило кабель
и броню бетонных плит.

1968

«Пустырь».

Пустырь

С чего начать? С любого пустяка.
С пустого. С пустыря в окне вагона,
когда курьерский в пригород с разгона
влетает впопыхах осенним днём,
и вдруг: средь городского костяка —
пустое место, и на нём — ворона.
Пустырь. С него, пожалуй, и начнём.

Итак, пустырь. На мёртвой полосе
бугров и сора между корпусами,
как шерсти клочья на облезлом псе,
клоки травы. Глаза полны слезами.
Приснилась мне долина Алазани
во всей своей немыслимой красе!

Итак — пустырь. Определим предмет.
Поскольку пустоты на свете нет,
и даже пустоту между планет —
и ту переполняет звёздный свет, —
мы пустырю дадим определенье:
ПРОСТРАНСТВО БЕЗ КРАСОТ И БЕЗ ПРИМЕТ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не путайте пустыню с пустырём.
Пустырь тосклив, как крик: «Старьё берём!»
Берёшь перо — и на пустом листе
«П» тупо упирается в «СТ».
Как ветра вой, как ржавый клок травы —
унылый «У» и безысходный «Ы».

В пустыне тоже пусто. Но взамен
забора «Р» — в конце пустыни «Н».
В пустыне — солнце, небо, караван,
на горизонте башни разных стран,
в уме у правоверного — Коран,
в суме у православного — Псалтырь…
Бог сотворил пустыню. Мы — пустырь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пустырь. Итака. Хитрый Одиссей,
состарившись в итоге жизни всей,
сидит на берегу, седой абориген.
И солнца средиземного рентген
просвечивает вековые дали.
У Одиссея на груди медали,
на десять метров в глубину земля
засорена обломками культуры:
горшки, колонны, лысые скульптуры,
остатки стен какого-то Кремля…

Он вспоминает блеск протекших дней,
а вкруг него пасутся, землю роя,
и дружелюбно хрюкают герои,
обманом превращённые в свиней.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Передо мной Пустырь грядущих лет —
ПРОСТРАНСТВО БЕЗ КРАСОТ И БЕЗ ПРИМЕТ.
Без пастыря бреду по пустырю,
забывшись, сам с собою говорю.
Такси мимо меня всё в парк да в парк…
А с дерева ворона: «Карк!» да «Карк!»

1976

16 мая родился Андрей Анатольевич Темников (1957 — 2006).

* * *

Огонь горел на небесах
И целый день нам жег подошвы
И только вечером в песках
И в потемневших тростниках
Зашарил набежавший дождик
Он только чуть ослабил свет
И позволял под ним сидеть
Потом ходить Блестели боты
Потом надолго растянул
Один и тот же частый гул
И так заладил до субботы
Зачеркивая сад и лес
Как будто знал его отвес
Какой железный дом построить
Какую клетку сделать нам
Чтоб мы сидели по домам
И под зонтом ходили в гости
И мы ходили под зонтом
В великом доме водяном
Под мокрой липой и лещиной
Пион последний пламенел
И мох отважно зеленел
На кладке каменной старинной
Кругом вода была в кругах
Шла по плечам и капюшонам
И задыхалась в сапогах
Не знаю почему но так
В тот дождик было хорошо нам

«Поросшее кресло». Читает автор

Поросшее кресло

Сиденье продавлено там муравейник
И вздрогнул седыми всегда волосками
Присевший на ручку утопленник-пленник
За жалящий край не берутся руками
Особенно этими тише и строже
Тревожней живут не ложатся лакая
На зеркало если на лужу похоже
Плывут в невезеньи и неба не тронут
Ни этого в стеклах ни в бельмах ни позже
Ты знаешь так смотрит не видя и омут
В который вершины уходят отвесно
Их это незнание что они тонут
Его любопытной воде интересно
На дне его медленно-медленно дышит
Большое животное старое кресло
Ему хорошо и никто не опишет
Как сердце огромное в ямах и пятнах
Хорошее тем что сомнения слышит
Умеет укрыться от снов неприятных
Как ветки слепому в лицо набегают
А палочке некогда в сумерках ватных
Какие большие цветы помогают
Найти на обочине это растенье
Стоят и родное лицо настигают
Когда оно рухнет придет исполненье.

Зимние птицы

Иные дни как осы между рам
Атолл на слух но холодно глазам
И спящий доверять ли им не знает
Его постель бугрится по утрам
И ящерица к боку припадает
Седой Марчелло носит на спине
Нагой рюкзак в соломенной копне
Потом кусает яблоко из плоти
А здесь в краю непрорванных плотин
Душа переживает карантин
И киснет кожа в лиственном болоте

Семьей озёр бежит моя игла
Но вот обои мокрого угла
Шевелятся и отвернулся мальчик
И птицей недовольной у стекла
Разбрасывает перья рисовальщик
И не смеется у своих картин
Вчера я белку напоил как Пнин
Из мятой плошки дождик и смеркалось
Наутро принимая светлый вес
Тугой и гибкий развалился лес
И Мастрояни места не осталось

И теснота на помощь нам спешит
Иглой которой ты в мешок зашит
Она другого лечит как китаец
Она шары большие тормошит
И башенкам покажет легкий танец
Ночами сводит кольца звон щелчок
Так убирают локоны со щек
Такой сигнальный блеск для пчёл из улья
Смотри под эти ножницы не раз
Терял ночные локоны рассказ
И отклонялся в сторону безумья

И всё срывалось но хватало сил
Бросаться в хаос день переносил
В пустой квадрат живое беспокойство
И черным клювом эллипсы чертил
Благословляя башенки из кости
Такая теснота любовь сама
Мы погружали важные слова
В холодный блеск её тугой косицы
Разбросанные лодочки влекло
А пальцы попадали под крыло
И зарывались в пух сердитой птицы

Какие слёзы видел я тогда
Глаза в которых жались города
Переживали мнимое сиротство
Матроски разбредались кто куда
За ними шли неловкие матросы
Но воробьев пороховая прыть
Она одна и может объяснить
Как держится ещё моя плотина
Как в сладкой муке у гнилых стропил
Чудесный смех меня заворожил
Сережа Лёня Лена и Полина