10 апреля родилась Белла Ахатовна Ахмадулина (1937 — 2010).

Подражание

Грядущий день намечен был вчерне,
насущный день так подходил для пенья,
и четверо, достойных удивленья,
гребцов со мною плыли на челне.

На ненаглядность этих четверых
всё бы глядела до скончанья взгляда,
и ни о чем заботиться не надо:
душа вздохнет — и слово сотворит.

Нас пощадили небо и вода,
и, уцелев меж бездною и бездной,
для совершенья распри бесполезной
поплыли мы, не ведая — куда.

В молчании достигли мы земли,
до времени сохранные от смерти.
Но что-нибудь да умерло на свете,
когда на берег мы поврозь сошли.

Твои гребцы погибли, Арион.
Мои спаслись от этой лютой доли.
Но лоб склоню — и опалит ладони
сиротства высочайший ореол.

Всех вместе жаль, а на меня одну —
пускай падут и буря, и лавина.
Я дивным пеньем не прельщу дельфина
и для спасенья уст не разомкну.

Зачем? Без них — ненадобно меня.
И проку нет в упреках и обмолвках.
Жаль — челн погиб, и лишь в его обломках
нерасторжимы наши имена.

1960

* * *

Случилось так, что двадцати семи
лет от роду мне выпала отрада
жить в замкнутости дома и семьи,
расширенной прекрасным кругом сада.

Себя я предоставила добру,
с которым справедливая природа
следит за увяданием в бору
или решает участь огорода.

Мне нравилось забыть печаль и гнев,
не ведать мысли, не промолвить слова
и в детском неразумии дерев
терпеть заботу гения чужого.

Я стала вдруг здорова, как трава,
чиста душой, как прочие растенья,
не более умна, чем дерева,
не более жива, чем до рожденья.

Я улыбалась ночью в потолок,
в пустой пробел, где близко и приметно
белел во мраке очевидный бог,
имевший цель улыбки и привета.

Была так неизбежна благодать
и так близка большая ласка бога,
что прядь со лба – чтоб легче целовать –
я убирала и спала глубоко.

Как будто бы надолго, на века,
я углублялась в землю и деревья.
Никто не знал, как мука велика
за дверью моего уединенья.

1964

Описание ночи

Глубокий плюш казенного Эдема,
развязный грешник, я взяла себе
и хищно и неопытно владела
углом стола и лампой на столе.
На каторге таинственного дела
о вечности радел петух в селе,
и, пристальная, как монгол в седле,
всю эту ночь я за столом сидела.

Всю ночь в природе длился плач раздора
между луной и душами зверей,
впадали в длинный воздух коридора,
исторгнутые множеством дверей,
течения полуночного вздора,
что спит в умах людей и словарей,
и пререкались дактиль и хорей —
кто домовой и правит бредом дома.

Всяк спящий в доме был чему-то автор,
но ослабел для совершенья сна,
из глуби лбов, как из отверстых амфор,
рассеивалась спёртость ремесла.
Обожествляла влюбчивость метафор
простых вещей невзрачные тела.
И постояльца прежнего звала
его тоска, дичавшая за шкафом.

В чём важный смысл чудовищной затеи:
вникать в значенье света на столе,
участвовать, словно в насущном деле,
в судьбе светил, играющих в окне,
и выдержать такую силу в теле,
что тень его внушила шрам стене!
Не знаю. Но еще зачтется мне
бесславный подвиг сотворенья тени.

1966

Садовник

Я не скрипеть прошу калитку,
я долго около стою.
Я глажу тонкую калину
по загорелому стволу.

И, притаясь в листве веселой,
смеюсь тихонько в кулаки.
Вот он сидит, мой друг высокий,
и починяет башмаки.

Смешной, с иголкою и с дратвой,
еще не знает ничего,
а я кричу свирепо: «Здравствуй!» —
и налетаю на него.

А он смеется или плачет
и топчет грядки босиком,
и красный сеттер возле пляшет,
в меня нацелясь языком.

Забыв в одной руке ботинки,
чудак, садовник, педагог,
он в подпол лезет и бутылки
из темноты мне подает.

Он бегает, очки роняя,
и, на меня взглянув тайком,
он вытирает пыль с рояля
своим рассеянным платком.

Ах, неудачник мой, садовник!
Соседей добрых веселя,
о, сколько фруктов несъедобных
он поднял из тебя, земля!

Я эти фрукты ем покорно.
Они солены и крепки,
и слышно, как скребут по горлу
семян их острых коготки.

И верю я одна на свете,
что зацветут его сады,
что странно засияют с веток
их совершенные плоды.

Он говорит: — Ты представляешь —
быть может, через десять лет
ты вдруг письмо мне присылаешь,
а я пишу тебе в ответ…

Я представляю, и деревья
я вижу — глаз не оторву.
Размеренные ударенья
тяжелых яблок о траву…

Он машет вилкою с селедкой,
глазами голодно блестит,
и персик, твердый и соленый,
на крепких челюстях хрустит…

1973

9 апреля родился Николай Васильевич Панченко (1924 — 2005).

* * *

Оставляют силы, оставляют:
грудь в крови,
глаза мои в поту.
Встану вот —
и пусть в меня стреляют,
лягу — и травинкой прорасту.

Василечком стану —
синим-синим,
цветиком у страха на краю.
Ой, меня ли покидают силы,
Ой, не всю ли Родину мою?..

1942

* * *

Я жил без страха,
как ребенок:
я знал, что руки — для объятий
и для работы. Брал рубанок,
резец и чурку — был ваятель.
А не воитель!
День — как рама,
в смешеньи красок, в блеске лаков.
Я знал, что женщины —
как мама —
добры и ласковы. И ласков
был сам,
и в мир входил для мира.

Но черный день сыграли трубы —
двадцатый век, железный ирод,
в моей крови полощет зубы.

Дети и мы

Дети еще не выросли.
А мы — им так кажется — состарились
И уже никуда не годимся.
А мы еще годимся кое-куда,
Особенно туда,
Куда не выросли еще наши дети.
Куда надо долго-долго расти
И можно не дорасти.

А едва дорастешь, как наступит твой август
и твой сентябрь,
И ветка, которой ты ко всему прикоснулся,
Теряет листья и засыхает.

А дети говорят:
— Он уже теряет листья… —
И в это время сами забывают расти.

И когда приходит твой ноябрь
И ты уже не шуршишь,
Им не о чем, оказывается, шуршать, —
Им становится без тебя одиноко.
И они начинают быстро-быстро расти,
Чтобы ко всему (или хоть к чему-нибудь) прикоснуться.

А их дети (дети наших детей) говорят,
что они (наши дети) состарились —
И бессмысленно суетятся…

* * *

Я, наверно, уйду, не достроив своих кораблей.
Проплыву над толпою в сколоченой наскоро лодке.
Мне всегда не хватало ни черных, ни белых морей —
Мне мешали дышать эти мерные пальцы на глотке.

Оттого, как с гвоздя, я, срываясь, лечу в пустоту.
И покуда лечу это полное смысла мгновенье —
будто дело в руках,
будто первое слово во рту,
будто девственных губ ощущаю щекой дуновенье.

1976

7 апреля родился Сергей Владимирович Петров (1911 — 1988).

Поток Персеид

Ночь плачет в августе, как Бог, темным-темна.
Горючая звезда скатилась в скорбном мраке.
От дома моего до самого гумна
Земная тишина и мертвые собаки.

Крыльцо плывет, как плот, и тень шестом торчит,
И двор, как малый мир, стоит не продолжаясь.
А вечность в августе и плачет и молчит,
Звездами горькими печально обливаясь.

К тебе, о полночи глубокий окоем,
Всю суть туманную хочу возвесть я,
Но мысли медленно в глухом уме моем
Перемещаются, как бы в веках созвездья.

1945

Nomina

Я усумняюсь. Пристальные львиные слова
глядят, и каждое — зубастый заголовок.
У тел их тысячи изгибов и уловок,
в дремучей гриве затерялась голова.
Как несмысленыши-котята затаясь, сперва
они хотят играть с душою, как с бумажкой,
потом, вытягивая когти лапы тяжкой,
взрослеют мысли, густы как трава,
где вещь ползет смешной и вшивою букашкой.
И каждый звук — как зуб, и каждый смысл — как коготь.
Все пробуют предмет колоть и болью трогать,
чтоб он об имени своем от муки завопил
и с воем сорвался с орбиты крестной. В клещи,
и в клювы, и в тиски словами взяты вещи.
Идет звериная игра гвоздей, крюков и пил.
Я, плотник, вижу крохотных вещей страданья
в зверинце, где рычат их наименованья.

17-18 марта 1941 — 1959

* * *

Державной мышцею ума
возносишь к облакам дома,
в дугу крутые реки гнешь
и скалы рвешь, как детям зубы.
Трубят тебе победу трубы,
как только ты хоть шаг шагнешь.

И, в тягу запрягая глаз,
до судорог всё стиснув взором
и мигом век сжимая в час,
на торге сил ты, Масса масс,
встаешь расторгнутым простором.

Не пальцы — щупальца твои
орудуют во бытии.
И каждый мускул мысли сжат,
как хватка мертвая удава.
Ползет твоя земная слава,
и вещи кроличьи дрожат.

Свой ум, как атом, обнажив,
взорвешься силою беспутной,
всё той же подлой смертью жив
и утопая в жизни утлой.

21-29 августа 1955 — 18 января 1966

Быки у Ильменя

Как памятники поперек реки,
слепые одинокие быки.
Вода колотит их с разлету в грудь.
Они же знай глядят на водокруть —
не диво, чтоб они и заворчали,
что столько лет без дела здесь торчали.
Река времен в своем теченьи
их обрекла на долгое мученье
стоять по-ученически столбом.
Воды не прошибешь и лбом.

И каждый бык, как серый век, живет
и одинок, упрямо каменея.
Нет, кажется, они еще древнее:
то высунулись идолы из вод,
дабы опять хранить леса и долы,
и соблюдать в порядке свой народ,
и гладить ласково себе живот,
от жертв и сонный, и тяжелый.

А берег с берегом не сведены,
век с веком не сошлись. И стал во фрунт,
стал поперек дороги и волны
быков окаменелый бунт —
восстанье идолов безглавых
противу правых и неправых.

4 февраля 1957 — 21 февраля 1966

* * *

Как яичница, лужок поджарен
на жестоком солнечном жиру.
Из трактиров летних и поварен
носят в ведрах смертную жару.

В роще, будто в деревянной бане,
знай себе полеживай и прей,
а в ложбине, как в медовом жбане,
и кипит и пенится кипрей.

Полежу я в баньке не для вида,
ибо нынче лажу я с собой.
Нагишом в кипрей попрет Киприда,
в этот алый луговой прибой.

От души и до души разденусь
и в пучину кинусь я тогда.
И блаженная богиня Венус
будет мыться в зное без стыда.

Стану оной Венус я под пару,
и она окажет парню честь.
Будем вместе нынче с вару, с пару,
с пылу, с жару пить, любить и есть.

17 ноября 1958 — 16 апреля 1966