Сегодня день рождения у Леопольда Викторовича Эпштейна.

Полоса отчуждения

Дух промасленных шпал конкурирует с духом полыни,
Треск безумных кузнечиков втиснут в незыблемый зной.
Сухость бледного звона во мне пребывает поныне,
И распластанный коршун, и небо с его белизной.

Полоса отчуждения возле железной дороги.
Если память не врёт, нам с тобой ещё нет тридцати.
Мы идём и молчим, будто некое время другое
Открывается нам. Очень жарко, и трудно идти.

Можно броситься врозь. Уничтожить тот круг, что назначен
(Это всё-таки жизнь, а не снятое кем-то кино!).
Но прозренье судьбы и способность устроить иначе
Различаются тем, что последнее нам — не дано.

Словно чуждая роскошь степи, широта нежилая,
Понимание — нет, не ошибки, но — мести богов.
Не хочу свою долю нести и отдать не желаю;
Не готов я к подобной судьбе и к иной не готов.

Два гудка тепловоза взрывают пространство тревоги.
В раскалённых цистернах сгущённое пламя везут.
Полоса отчуждения возле железной дороги.
Сладко пахнущий вечностью канцерогенный мазут.

2006

Интервью

Как он сносил опалу? Да никак.
И славу, впрочем, тоже — не вникая.
Нет-нет, он не «держал себя в руках»,
А просто… просто в нем была такая
Раскрепощенность и свобода от
Нормальных мерок и обычных рамок,
Как будто бы, все зная наперед,
Он не желал играть в житейских драмах.
Простите? Да, она бывала здесь.
Да, мы знакомы. Нет, немного позже.
Нет, он имел в виду Грохольский лес.
А вот об этом я не знаю тоже.
Позвольте, мы — о нем или о ней?!
Нет, просто мне о ней — неинтересно.
Последнее? «Парад живых огней».
Напомните, — я покажу Вам место.
Да, я читала. Честные вполне
И добросовестные мемуары.
Одно в них, правда, неприятно мне —
Он предстает по ним каким-то старым,
Угрюмым и растерянным. А он, —
Поймите верно, я не претендую
На монополию… — но общий тон
Его души — был не таков. Любую
Нечаянную радость — он умел
Принять как откровенье. Он был весел.
Да, говорил об ужасе и тьме,
Но тьму и ужас он уравновесил
Самим собой. Простите? Пафос был
Не в том, чтоб выжить — в том, чтоб сохраниться.
Нет, в Бога он не верил, но судьбы —
Судьбы страшился. Как же не страшиться?
Что я? Я, как Вы видите, жива.
Да, наше поколенье исчезает.
Такие нас мололи жернова…
О будущем? Оно меня пугает.

1984

Падение

Ничем мы не связаны в этом пространстве холодном.
Мы падаем рядом, и в нашем паденье свободном
С одним ускореньем летим неизвестно куда,
И нас провожает безумие взглядом голодным,
А сверху сияет фонарь — голубой, как звезда.

Как нас угораздило в эту безмерность свалиться?
Мы обречены. Но покуда падение длится,
Фиксирует в нас неизвестный, но чуткий прибор
Знакомое лишь космонавтам и самоубийцам
Волшебное знанье ненужности всяких опор.

В свободном падении — значит: в свободном полете.
Возможно, что просто душа отделилась от плоти,
И светлый фонарь только в памяти нашей взошел.
А может быть, это неверно, и даже — напротив —
Душа стала плотью, и плоть совместилась с душой.

Здесь важно другое: что в этом полете свободном
Мы сходное можем увидеть в предельно несходном,
Чего не увидишь иначе — как силы ни трать.
Как новые люди в паденье своем первородном,
Мы все потеряли. Нам нечего больше терять.

1977

* * *

Я лежу на спине у озера и смотрю на дерево.
Нет никакого ветра, не холодно и не жарко.
Наблюдателю очевидно, что я ничего не делаю.
Время идёт. Я знаю об этом, и мне не жалко.
Дерево не представляет собой ничего выдающегося:
Ствол — прямой, много веток, на них — иголки.
Хорошее есть всегда лишь ожиданье лучшего,
Несмотря на препоны, опасения, кривотолки.
Трудно сосредоточиться, ни о чём невозможно думать,
Любая мысль расплывается сотнями мелких икринок.
Два юных бурундучка гоняются друг за другом,
Поднимая шум — что твой колхозный рынок.
Пока отдыхает разум, душа всё равно работает.
Ветер не дует, нет ни жары, ни холода.
Я поступаю так, как любое другое животное,
Когда оно не испытывает боли, страха и голода.

2005

* * *

Дед, переживший внучку,
Берёт со стола авторучку
И пишет бисерным почерком
То, что назвал он очерком.
Он описывает детали,
Которые будут едва ли
Интересны уже кому-то —
Например, апрельское утро,
Когда она бушевала
И требовала какао.
Он всю жизнь почитал точность,
И теперь, проверяя на прочность
То ли память свою, то ли волю,
Посыпает он раны солью.
Он один, у себя в кабинете,
Ну, не то что один на свете,
Но не жаловаться же дочке…
Он сидит, после каждой точки
Обдумывая всю фразу,
Он ещё никогда, ни разу
Не зачёркивал. Нет, ни слова.
Просто мысль должна быть готова
До того, как лечь на бумагу.

Потому что назад — ни шагу.

2015

Вчера был день рождения у Владимира Яковлевича Строчкова.

* * *

Это тонкая штучка с крутым желобком вдоль спины.
В каждом плавном изгибе ее особая смертная стать.
Она сама ложится в ладонь, и всей-то ее длины —
ровно столько, чтобы сразу до сердца достать.

Кто же знал, что нельзя обнаженную финку брать голой рукой,
не поранившись лихо, до самой белой кости.
Но теперь я знаю. Но теперь я знаю покой
лишь тогда, когда сжимаю ее в горсти.

От укуса ее рана так глубока и узка,
что не может сойтись краями, срастись, зажить.
И единственный способ выжить наверняка —
как в чехол, до упора в рану ее вложить,

возле самого сердца носить эту тонкую боль
и качать, и баюкать в крови, навевая ей сны;
ждать, когда прикипит, зарастет и затянется, что ль,
эта легкая, сладкая смерть с желобком вдоль спины.

1991

* * *

Жил пророк со своею прорухой
у самого белого моря,
про Рок ловил поводом дыбу;
раз закинул он долгие нети —
свято место вытянул пустое;
вновь раскинул порок свои эти —
выпали хлопоты пустые;
в третий раз закинулся старый —
вытащил золотую бирку
инв. № 19938.
Говорит ему бирка золотая
инв. № 19938
человеческим голосом контральто:
— Смилуйся, пожалей меня, старче,
отпусти, зарок, на свободу,
на подводную лодку типа «Щука»,
что потоплена глубинною бомбой
в сорок пятом году под Волгоградом:
ждет меня там завхоз, не дождется,
заливается Горьким и слезами.
Ты спусти, курок, меня в воду!
Испусти! Услужу тебе службу,
сделаю, чего не попросишь!
Ей с уклоном нырок отвечает:
— Попущу тебя, доча, на волю,
лишь исполни одну мою просьбу:
неспокойно мне с моею прорехой,
вишь, поехала как моя крыша —
ты поправь да плыви себе с Богом.
Отвечает бирка золотая
инв. № 19938
савоярским альтом мальчуковым:
— Не печалься, сурок, не кручинься,
а ступай, упокой свою душу,
мы непруху твою мигом поправим,
нам застреха твоя не помеха,
будет крыша — краше не надо! —
и, сказавши, хвостиком вильнула,
голосом вскричала командирским:
— Срочное погружение! Тревога!
Носовой отдать! Задраить люки!
По местам стоять, в отсеках осмотреться!
Перископ поднять! Торпеды — товьсь к бою!
Дифферент на нос, глубина сорок,
скорость пять узлов, курс сто двадцать!
Штурмана ко мне! Акустик, слушать!
Вашу мать — в реакторном отсеке!!! —
и ушла в глубину, как булыжник.
Вот хорек домой воротился —
видит — крыша его в полном порядке,
вся фанерная и с красной звездою,
и табличка с адресом прибита:
мол, загиб чирок смертью героя
в сорок пятом году под Волгоградом
на подводной лодке типа «Щука»,
где служил бессменно завхозом;
а пониже — бирка золотая
инв. № 19938.
В изголовье сидит его Старуха,
говорит ему голосом профундо:
— Дурачина ты, сырок, простокваша!
Жил да жил бы со съехавшей крышей!
Не всхотел ты быть прорабом духа,
прихотел, чурок, жить сагибом —
вот теперь лежи и не вякай,
ибо сказано у Екклесиаста:
«Лучше жить собачьею жизнью,
чем посмертно быть трижды Героем,
хоть бы и по щучьему веленью».
(Конец цитаты)

1 сентября 1990

* * *

Я говорю, устал, устал, отпусти,
не могу, говорю, устал, отпусти, устал,
не отпускает, не слушает, снова сжал в горсти,
поднимает, смеется, да ты еще не летал,
говорит, смеется, снова над головой
разжимает пальцы, подкидывает, лети,
так я же, вроде, лечу, говорю, плюясь травой,
я же, вроде, летел, говорю, летел, отпусти,
устал, говорю, отпусти, я устал, а он опять
поднимает над головой, а я устал,
подкидывает, я устал, а он понять
не может, смеется, лети, говорит, к кустам,
а я устал, машу из последних сил,
ободрал всю морду, уцепился за крайний куст,
ладно, говорю, но в последний раз, а он говорит, псих,
ты же летал сейчас, ладно, говорю, пусть,
давай еще разок, нет, говорит, прости,
я устал, отпусти, смеется, не могу, ты меня достал,
разок, говорю, не могу, говорит, теперь сам лети,
ну и черт с тобой, говорю, Господи, как я с тобой устал,
и смеюсь, он глядит на меня, а я смеюсь, не могу,
ладно, говорит, давай, с разбега, и я бегу.

1992

Общевойсковое

Один отдельно взятый отделенный,
тем паче взводный, может быть вселенной,
светить и расширяться без конца.
У каждого в душе свои сверхструны,
возникшие, пока мы были юны,
и первовзрыв от первого лица.

В любом простом ефрейторе так грозны
галактики и самой разной звёзды
светимости и тож величины,
у каждого из нас свои квазары,
и каждый отвечает за базары,
свои, от рядовых до старшины.

взрываются сверхновые, пульсары
пульсируют, как будто комиссары,
сигналы подают, как командир,
а после взрыва в каждом мёртвом танке
мы четырёх вселенных зрим останки
с большим числом огромных чёрных дыр.

И каждый тепловую смерть вселенной
в себе несёт, грядущий незабвенный —
и генерал, и маршал, и солдат,
ведь умирая — зазубри, дубина! —
монады мы, нам целый мир чужбина,
будь мы хоть кто, хоть ротный, хоть комбат.

19 июля 2010, Верхнее Ступино