15 июня родился Лев Владимирович Лифшиц [Лосев] (1937 — 2009).
«В трамвае, переполненном народом». Читает автор
* * *
В трамвае, переполненном народом,
На самом первом месте, перед входом,
В руках сжимая красное пальто
Какого-то невзрослого размера —
Уродливая, бледная химера —
Взахлеб рыдала женщина. Никто
Старался не смотреть. И я в окно
Глядел, где дождь с усилием напрасным
Все краски размывал. Но все равно
Мне день казался нестерпимо красным.
«Как я любил холодные просторы» (отрывок). Читает автор
Продленный день
и другие воспоминания о холодной погоде
VII
Покуда Мельпомена и Евтерпа
настраивали дудочки свои,
и дирижёр выныривал, как нерпа,
из светлой оркестровой полыньи,
и дрейфовал на сцене, как на льдине,
пингвином принаряженный солист,
и бегала старушка-капельдинер
с листовками, как старый нигилист,
улавливая ухом тру-ля-ля,
я в то же время погружался взглядом
в мерцающую груду хрусталя,
нависшую застывшим водопадом:
там умирал последний огонёк,
и я его спасти уже не мог.
На сцене барин корчил мужика,
тряслась кулиса, лампочка мигала,
и музыка, как будто мы — зека,
командовала нами, помыкала,
на сцене дама руки изломала,
она в ушах производила звон,
она производила в душах шмон
и острые предметы изымала.
Послы, министры, генералитет
застыли в ложах. Смолкли разговоры.
Буфетчица читала «Алитет
уходит в горы». Снег. Уходит в горы.
Салфетка. Глетчер. Мраморный буфет.
Хрусталь — фужеры. Снежные заторы.
И льдинами украшенных конфет
с медведями пред ней лежали горы.
Как я любил холодные просторы
пустых фойе в начале января,
когда ревет сопрано: «Я твоя!» —
и солнце гладит бархатные шторы.
Там, за окном, в Михайловском саду
лишь снегири в суворовских мундирах,
два льва при них гуляют в командирах
с нашлепкой снега — здесь и на заду,
А дальше — заторошена Нева,
Карелия и Баренцева лужа,
откуда к нам приходит эта стужа,
что нашего основа естества.
Всё, как задумал медный наш творец, —
у нас чем холоднее, тем интимней,
когда растаял Ледяной дворец,
мы навсегда другой воздвигли — Зимний.
И всё же, откровенно говоря,
от оперного мерного прибоя
мне кажется порою с перепоя —
нужны России теплые моря!
* * *
Ты слышишь ли, створки раскрылись, але, не кемарь,
как есть, неумыт и нечесан, ступай за порог,
туда, где от краешка неба отбита эмаль
и носик рассвета свистит, выпуская парок.
Как время изогнуто в этом зеркальном мирке.
Как длятся минуты, как бешено мчатся года.
Проверь-ка три первые цифры в своем номерке:
конечно же, тройка, конечно, семерка и да-
махая старательно левым и правым крылом,
вприпрыжку по скатерти и над зеленым столом,
и тянет теплом, и торчащее в горле колом
«пить-пить» встрепенуло охотника с черным стволом.
Ах, перепел жирный, с туманной твоей головой,
ну, Господи, что ты такое на грошик пропел,
взлетел на копейку, ну только едва над травой,
но все же достаточно, чтобы попасть под прицел
* * *
На кладбище, где мы с тобой валялись,
разглядывая, как из ничего
полуденные облака ваялись,
тяжеловесно, пышно, кучево,
там жил какой-то звук, лишённый тела,
то ль музыка, то ль птичье пить-пить-пить,
и в воздухе дрожала и блестела
почти несуществующая нить.
Что это было? Шёпот бересклета?
Или шуршало меж еловых лап
индейское, вернее бабье, лето?
А то ли только лепет этих баб —
той с мерой, той прядущей, но не ткущей,
той с ножницами? То ли болтовня
реки Коннектикут, в Атлантику текущей,
и вздох травы: «Не забывай меня».
5 мая 1996
Eugene
