23 февраля родился Яков (Ян) Абрамович Сатуновский (1913 — 1982).

«У нас был примус». Читает автор. Здесь и далее запись 1973 года

* * *

У нас был примус.
Бывало, только вспомнишь — он шумит.
Там
мама возится с кастрюлями
и в спешке крышками гремит,
и разговаривает сама с собой
о дороговизне и о себе самой.

У нас был примус.
У нас был примус, чайник, кран.
У нас был свет.
Теперь у нас ничего нет.

Вы эвакуированные.

1941

«В Рязани пироги с глазами». Читает автор

* * *

В Рязани
пироги с глазами,
их едят,
а они глядят.
Не хочу пирогов с глазами,
не хочу в Рязань,
хочу в Саратов.

У меня в саратовской
курной избе,
в зыбке-корыте,
девочка моя,
веточка моя,
моя эвакувыранная.

У моей у дочки — глаза-кружева.
Круглыми глазами
провожала меня.
Не хочу пирогов с глазами,
Не хочу Рязань,
хочу Саратов.

1942

«Как я их всех люблю». Читает автор

* * *

Как я их всех люблю
(и их всех убьют).
Всех —
командиров рот:
«Ро-та, вперед, за Ро-о…»
(одеревенеет рот.)
Этих. В земле.
«Слышь, Ванька, живой?»
«Замлел».
«За мной, живей, е!»
Все мы смертники.
Всем
артподготовка в 6,
смерть в 7.

1942

* * *

Было,
и осталось,
и забыть не могу,
как я шёл со станции
в крови и в снегу.
Шла навстречу
девочка,
ребёнок лет пяти.
Смахнула меня веничком
со своего пути.

1 февраля 1966

«Друзья мои, я отоварился!» Читает автор

* * *

Друзья мои, я отоварился!
Я выбил в кассе жир и сахар!
Я выскочил, как будто выиграл
сто тысяч.
Мне
вышибла мозги
Москва.

Теперь я знаю, как это делается:
берется человек;
разделывается под орех;
весь в кровоподтеках, весь.

Он мечется между колоннами метро
и карточными бюро.
Он меченый;
от него отворачиваются товарищи;
но он еще не вещь,
он это он.
Тогда ему суют талон
и —
я не я, я отоварился.

1945

* * *

Бабка подымается бодрая, с давлением,
с рвением
берется за домашние дела,
а намедни
важно поддала.

Вот и дед закашлялся с добрым утром.
Закури-ка, старче,
сигарету с фильтром.

5 декабря 1968

* * *

Поговорим с тобой
как магнитофон с магнитофоном,
лихая душа,
Некрасов Николаевич Всеволод,
русский японец.

17 сентября, 7 ноября 1970

3 февраля был день рождения у Сергея Сергеевича Шабуцкого.

«Подражание Роберту Бернсу». Читает автор

Подражание Роберту Бернсу, написанное по случаю рождения моей дочери

Отцовства добровольный узник —
Жужжу всю ночь, как кукурузник.
Уже светает, а подгузник
Опять тяжел.
И спит супруга — мой союзник,
Мой сильный пол.

Дитя! От ваших ламентаций
В зазоре между двух лактаций,
Когда уста открыты пальцу,
А не соску,
Я начинаю заикаться
Через строку.

Укутанная в пух гагачий,
Икая, какая и плача,
Растет родная сверхзадача,
Что твой бамбук:
А Бернс, бедняга, нафигачил
Двенадцать штук!

Покров

После Покрова́
Паклею трава
Рваные туманы
Лезут изо рва
Осень зажглась
Солнце из глаз
Павел убавил час
Два уволок Илья
Три проворонил я.

Там где листопад
Лучше не ступай —
Это с куполов
Облетела скорлупа
Осень с утра
Хруст по кострам
Павел поставил храм
Лики писал Илья
Локти кусаю я.

После Покрова
Время прозевал
То ли я ворона
То ли мало воровал
Осень зажглась
Солнце из глаз
Павел убавил час
Два уволок Илья
Три проворонил я.

* * *

Мамой называется
начало и конец дня.
В середине дня
все плохо вокруг меня.
Мне говорят неправильные слова.
Почему, например, потрогай и посмотри
это одно и то же, а слова – два?
А слово рыба – одно, а должно быть три.
Первая рыба это когда обед,
когда а вот óн опять руками берет,
когда не вертись, когда ну открой ты рот.
От нее никогда не помогает «нет».
От второй рыбы «нет» помогает, но иногда.
Она не плохая, просто она ерунда.
Она гнется, пищит и она с хвостом.
Можно смотреть руками, а можно ртом.
А третья рыба плохая, она вранье.
Я никогда не буду смотреть ее.
Говорили, там рыбка, а рядом еще одна,
а еще одна у кормушки и две у дна.
Я хотел посмотреть, а это просто стена.
Посмотрел кулаком.
Тогда сказали, стекло.
А врали, что рыба.
Я плакал и бил кругом.
Настала мама.
Не сразу, но помогло.

2013

Сегодня день рождения у Сергея Алексеевича Шестакова.

«По сугробам бегать аки по облакам». Читает автор

* * *

по сугробам бегать аки по облакам
пировать с морозцем нашарамыжку
добежать вприпрыжку до альп а не то балкан
и морошку выменять на мормышку
шанежки напеки саночки приготовь держись
буду возить тебя по снежку угловатым сердцем
в русском языке слово любовь длиннее чем слово жизнь
потому и родился не англичанином али немцем…

береника

где — за семью морями, семью лесами —
утром очнёшься, синью омыв ресницы,
чьими ты будешь смотреть на него глазами —
горечи, нежности, смерти, зимы, зегзицы,

чьими руками — вестницы, кружевницы —
будешь плести на морозном стекле узоры,
время косится згой на твои косицы,
свет убавляет, переставляет горы,

где он увидит ночью, в каком сезаме,
синие сны-самоцветы, обломки клада,
чьими он будет смотреть на тебя глазами —
смертника, праздника, финиста, снегопада,

чьими руками — лирника, цинцинната —
будет печаль заводить за края денницы,
время свербит в груди, пустельга, цикада,
режет зрачки, прореживает зарницы,

это вербена, вереск, омела, верба,
это на всех языках золотая книга,
это глаза в глаза, это небо в небо,
ленточка, лествичка, ласточка, береника…

вроде реквиема

1

ступай, ступай в тринадцатую тьму,
в седьмую, тридевятую, любую,
а в этой места больше никому,
коснусь руки — и воздух обниму,
всё в дырах сердце — не перелицую,

здесь поздно быть — и розно, и в одной
ночной двоякосердой оболочке,
и мёртвой тлеть, и течь живой водой,
и вторить певчим трелью заводной,
вычерпывая прошлое по строчке,

куда как мал медвежий уголок
плеча и золотистая ключица:
кого сей сладкий войлок уволок,
тому в груди отверстой уголёк —
не хорохорься — больше не случится,

но не для тех восьмая нота лю
и синева цейлонская за нею,
кто был шутом и кумом королю,
и я на доли ямбами делю
сырую боль и мыслью костенею,

ступай, ступай, там будет невдомёк
зачем цезурам пряные приправы,
ступай, ступай, в глазах московский смог,
от зимних губ державинский дымок,
и не обол, а два для переправы…

2

смотри, смотри последними глазами,
зелёными, презревшими две смерти,
пока сады воздушные над нами
топорщатся стократными плодами
и осень всей не раздарила меди,

смотри, смотри, как повисают птицы
над временем в серебряной отваге,
пока о сны ломают мастерицы
вязальных стрелок часовые спицы
и проступают буквы на бумаге,

смотри, смотри, как тяжелеет слово
и падает с неразличимой ветви,
что яблоко в ладони птицелова,
и вспыхивает луч, и тает снова,
и целованья слаще нет на свете,

смотри, смотри, пока ещё кулиса
приподнята над сценою ледащей,
смотри, смотри, уже светают лица,
пока ты смотришь, узнаванью длиться,
и мы одно — и здесь, и вне, и дальше…

* * *

самолётик в обморочной сини
на холщовой ниточке-обманке,
упорхнувший из молочной стыни
за дождей пугливые помарки,
там глаза, огромные как вишни,
вешний город с облачной таможней.
сердце глуше. самолётик выше.
глуше. тише. выше. невозможней.