18 апреля родился Андрей Владимирович Ширяев (1965 — 2013).

«Ты тянешь меня к себе». Читает автор

* * *

ты тянешь меня к себе бросаешь меня лицом
на дымные жемчуга рассыпанные кольцом

по нежным твоим холмам по ласковому песку
ведёшь по колено вброд к поющему тростнику

на самом краю луны и крика и торжества
где складывает река холодные рукава

на дне твоего дождя на падающем листе
на вспыхнувшем наготой напрягшемся животе

становится мой восторг и твой драгоценный страх
вращением солнц и птиц в расширившихся зрачках

ты тянешь меня как звук — так властно, так торопя…
И я остаюсь в тебе. В тебе — и после тебя.

2013

«Светает. Океан перебродил». Читает автор

* * *

Светает. Океан перебродил
и двинулся в предгорья — вал за валом.
Движенье рыб. Движение светил.
Такая мощь в неспешном, небывалом,
неумолимом празднике воды,
что даже вихрь, косматые следы
несущий вдаль по черепашьим скалам,
притихнет и пополнит легион
гранитных волн.

Я жду восхода. Кончик языка
скользит по раскалённым альвеолам,
лицо обезображено тяжёлым
скупым восторгом, злая тьма зрачка
затягивает радужку — похоже
на полный цикл затмения, на дым,
на стыд, на крик, на угольный мешок…
Ведя сухими пальцами по коже,
я сдерживаю яростный смешок.
Забавно то, что ты меня таким
пока ещё не помнишь. Хорошо,
что ты — не помнишь.

Играет Бах. Пылает кровь. На помощь
небесным скрипкам, воспевая полночь,
приходит нежный утончённый ад
порочного барочного гобоя.
Пифагорейский музыкальный ряд.
Пылающее рвётся в голубое,
и птицы в небе страшно говорят,
и эти капли алые горят,
горят на пенном лезвии прибоя.
Уходят люди — вверх по склонам гор.
Торжественно и горько. До минор.

Качнутся плети высохшей лаванды,
мяукнут ставни, прогоняя сон.
Ныряя под лиловые гирлянды,
ты босиком выходишь на балкон
и видишь, что рыбацкому посёлку
осталось жить, от силы, полчаса,
что бестолку молиться втихомолку
и прятать слёзы, глядя в небеса,
что смерти нет, что ты опять умрёшь,
когда-нибудь, сегодня, и родишься
когда-нибудь — сегодня? — прорастёшь
проклюнешься, протянешься, продлишься
в чужом прекрасном теле, что другой
начнётся ритм, и отворится дверца,
где вечно бьётся космос, точно сердце —
непостижимый, жадный и тугой.

Я молча наблюдаю за тобой
и помню, что, примерно, через двести
коротких лет вернётся этот сон.
Всё повторится: океан, балкон,
предчувствие утраты, Бах, прибой.
Ты будешь рядом. Мы не будем вместе.
Таков закон.

Свершилось. Тоника, субдоминанта — кода.
Сырой настил, больничный запах йода,
обломки скрипки, пара чёрных слив,
морской травы подгнившие волокна…

Отсюда, светлая, нет выхода. Прилив
стучится в окна.

2012

Сегодня родился Марк Иехиельевич Фрейдкин (1953 — 2014).

«Апрельская полька». Исполняет автор

Апрельская полька

Я смотрю, как лес в апреле
солнечные дни обрили,
как природа еле-еле
выбирает: или-или;
Как блестят на солнце крыши
и закат горит всё краше,
как пустеют наши ниши,
наши сны и судьбы наши.

Я смотрю, как росчерк стужи,
разуверясь в зимнем стаже,
всё виньетку чертит ту же,
хоть она давно не та же;
Как по кочкам скачет кода,
как спешит она, паскуда,
от летального исхода
в никуда из ниоткуда.

Я смотрю, как ветер южный
разметает пепел снежный,
что лежит трухой ненужной
вдоль распутицы прибрежной;
как весна висит над лугом
и последним машет флагом,
как мы ходим друг за другом
по лесам и по оврагам.

Как дыханьем руки греем,
как глаза с лица стираем,
как бесстрашно мы стареем,
как послушно умираем.
И душа под этим взглядом,
как река под серым пледом,
остаётся с нами рядом,
уходя за ними следом.

* * *

В цветах осенних, в локонах напрасных
Ты возникаешь в сердце неизвестно
Откуда и вдоль сумерек налипших
Идешь, не видя взглядов безучастных
Среди танцующих холмов окрестных
В цветах напрасных, в локонах поникших.

В цветах поникших, в локонах увядших
Ты возвращаешь клятвы и залоги
Тем, кто бредет в кольце надежд умерших,
Чтоб встретить старость в доме братьев младших,
И вдруг очнется на пустой дороге
В цветах увядших, в локонах померкших.

В цветах померкших, в локонах иззябших
Ты, торопясь, на волю отпускаешь
Птиц юности — изгнанниц сумасшедших.
Но с каждым взмахом крыльев их ослабших
Все дальше жизнь, и ты об этом знаешь —
В цветах иззябших, в локонах отцветших.

В цветах отцветших, в локонах отживших
Ты выбираешь самый недостойный
И темный путь среди путей, пролегших
В счастливый край забытых и забывших —
Сквозь смрадный сумрак, через воздух гнойный,
В цветах отживших, в локонах поблекших.

* * *

Снег начинается вдоль берегов
Старой реки в облупившейся раме
Воспоминаньем минувших снегов,
Тридцатилетие шедших над нами.

Он устремляется наперерез
Ясному опыту, явному знанью,
Падая из побелевших небес
В темную воду жизнеописанья.

И постепенно скрывая из глаз
Всю разуверившуюся округу,
Он превращает пространство меж нас
В медленную неразрывную вьюгу.

Движась в ее непроглядных кругах,
Вспомнит ли сердце о прежней отчизне,
В тридцатилетних плутая снегах
Около незамерзающей жизни?

3 апреля родился Алексей Леонидович Решетов (1937 — 2002).

* * *

Может, чёт — а может, нечет,
Может, плакать — может, нет.
Может, утро — может, вечер.
Может, темень — может, свет.
Может, дальний голос вьюги,
Может, тихий волчий вой.
Может, губы — может, угли.
Может, сторож — может, вор.
Может, я тебя бросаю,
Может, я тебя ловлю.
Может, я тебя спасаю,
Может, я тебя гублю.

1962

* * *

Я из чёрного теста, из пепла войны.
И стихи мои, как погорельцы, грустны.
Лишь закрою глаза, и опять я — малец,
В неокрепшее темечко метит свинец.
И несёт почтальон на потёртом ремне
Безотцовщину чёрную брату и мне.

«Убитым хочется дышать». Читает автор

* * *

Убитым хочется дышать.
Я был убит однажды горем —
и не забыл, как спазмы в горле
дыханью начали мешать.

Убитым хочется дышать.
Лежат убитые глубо́ко
и тяжело им ощущать
утрату выдоха и вдоха.

Глоточек воздуха бы им!
На все их роты, все их части.
Они бы плакали над ним.
Они бы умерли от счастья.

* * *

Владимиру Крупину

Я летал в небесах, я не чуял земли.
Руки странную легкость и мощь обрели.
Стал неистовым дух, стал пронзительным взгляд,
Я летел и не чаял вернуться назад.
Даже сердце огнем полыхало иным.
Только бедный язык оставался земным.
Никакие пути, никакие века
Не отнимут у нас своего языка.

* * *

Как жили женщины в бараке
У нас в посёлке горняков,
Как смело вмешивались в драки
Парней и взрослых мужиков,

Как тонко чистили картофель,
С трудом добыв у куркулей,
Как ворожили на крестовых
И на червовых королей,

Как грудь над люлькой обнажали
И тихо пели: ай, ду-ду…
Как утром шпильки ртом держали —
Всё это было на виду.

Да и фанера переборок
И коврик с парой лебедей
От их ночных скороговорок
Не обособили людей.

И нас, мальчишек, волны грусти
Неизъяснимой брали в плен.
И свет таинственных предчувствий
Всё шёл и шёл от смежных стен…

Мы убегали под берёзы —
Живой и мёртвою водой
Там представлялись их угрозы,
Их женский шёпот молодой.

* * *

Сапожник допился до белой горячки,
Поэт дописался до белых стихов.
И белая пена в корыте у прачки —
Как белые овцы у ног пастухов.
Как белые стены покрашены мелом,
И белый из труб поднимается дым,
И белый наш свет называется белым —
Не чёрным, не розовым, не золотым…

1965