23 февраля родился Василий Васильевич Капнист (1758 — 1823).
Вздох
С Миленой поздною порою,
Под тенью скромного леска,
Мы видели, как меж собою
Два разыгрались голубка.
Любовь моя воспламенилась,
Душа на языке была,
Но, полна страстью, грудь стеснилась,
И речь со вздохом умерла.
Увы! почто ж уста немели
И тайны я открыть не мог?
Но если б разуметь хотели,
Не все ль сказал уж этот вздох?
И нужно ль клятвы, часто ложны,
Всегда любви в поруки брать?
Глаза в душе всё видеть должны
И сердце сердцу весть давать.
<1799>
Силуэт
Твой образ в сердце врезан ясно,
На что ж мне тень его даришь?
На то ль, что жар любови страстной
Ты дружбой заменить велишь?
Но льзя ль веленью покориться:
Из сердца рвать стрелу любви?
Лишь смертью может потушиться
Текущий с жизнью огнь в крови.
Возьми ж обратно дар напрасный, —
Ах! нет: оставь его, оставь.
В судьбине горестной, злосчастной
Еще быть счастливым заставь:
Позволь надеждой сладкой льститься,
Смотря на милые черты,
Что, как твоя в них тень хранится,
Хоть тень любви хранишь и ты.
<1806>
Юлий Ким. «Волшебная сила искусства». Исполняет автор
Юлий Ким
Волшебная сила искусства
(История, приключившаяся с комедиографом Капнистом в царствование Павла I и пересказанная мне Натаном Эйдельманом)
Капнист пиесу накропал, громадного размеру.
И вот он спит, в то время, как царь-батюшка не спит:
Он ночь-полночь пришел в театр и требует премьеру.
Не знаем, кто его толкнул. История молчит.
Партер и ложи — пусто все. Ни блеску, ни кипенья.
Актеры молятся тайком, вслух роли говоря.
Там, где-то в смутной глубине, маячит жуткой тенью
Курносый царь. И с ним еще, кажись, фельдъегеря.
Вот отмахали первый акт. Все тихо, как в могиле.
Но тянет, тянет холодком оттуда (тьфу-тьфу-тьфу!)
«Играть второй!» — пришел приказ, и с Богом приступили,
В то время, как фельдъегерь: «Есть!» — и кинулся во тьму.
Василь Васильевич Капнист метался на перине:
Опять все тот же страшный сон, какой уж был в четверг:
Де он восходит на Олимп, но, подошел к вершине,
Василь Кирилыч цоп его за ж… — и низверг.
За ж… тряс его меж тем фельдъегерь с предписаньем:
«Изъять немедля и в чем есть отправить за Урал,
И впредь и думать не посметь предерзостным мараньем
Бумагу нашу изводить, дабы хулы не клал.»
И не успел двух раз моргнуть наш, прямо скажем, Вася,
Как был в овчину облачен и в сани водворен.
Трясли ухабы, трряс мороз, а сам-то как он трясся,
В то время как уж третий акт давали пред царем.
Краснел курносый иль бледнел — впотьмах не видно было.
Фельдъегерь: «Есть!» — и на коня, и у Торжка нагнал:
«Дабы сугубо наказать презренного зоила,
В железо руки заковать, дабы хулы не клал!»
«Но я не клал! — вскричал Капнист, точа скупые слезы —
Я ж только выставил порок по правилам искусств!
Но я его и обличил! За что ж меня в железы?
И в пятом акте истоптал, — за что ж меня в Иркутск?!»
Меж тем кузнец его ковал с похмелья непроворно.
А тут еще один гонец летит во весь опор…
Василь Васильевич Капнист взглянул, вздохнул покорно,
И рухнул русский Ювенал у позлаченных шпор!
…Текли часы. Очнулся он, задумчивый и вялый.
Маленько веки разлепил и посмотрел в просвет:
«Что, братец, там за городок? Уже Иркутск, пожалуй?»
— «Пожалуй, барин, Петербург» — последовал ответ.
«Как…Петербург?!» — шепнул Капнист, лишаясь дара смысла.
— «Вас, барин, велено вернуть до вашего двора.
А от морозу и вобче — медвежий полог прислан,
И велено просить и впредь не покладать пера».
Да! Испарился царский гнев уже в четвертом акте,
Где змей порока пойман был и не сумел уползть.
«Сие мерзавцу поделом!» — царь молвил, и в антракте
Послал гонца вернуть творца, обернутого в полсть.
Все ближе, ближе Петербург, и вот уже застава.
И в пятом акте царь вскричал: «Василий! Молодец!»
И на заставе ждет уже дворцовая подстава,
И только прах из-под копыт — и махом во дворец.
Василь Васильевич на паркет в чем был из полсти выпал.
И тут ему и водки штоф и пряник закусить.
— «Ну, негодяй, — промолвил царь и золотом осыпал —
Пошто заставил ты меня столь много пережить?»
…Вот как было в прежни годы,
Когда не было свободы!
1984
