6 февраля родился Константин Абрамович Липскеров (1889 — 1954).

* * *

Здесь небеса — замена океана.
Ему бы громыхать у желтых гор
И петь о том, что страшный есть простор
И времена, и марева тумана.

Но океан устало отошел
В свои, такие малые пределы.
И в этот каменистый горный дол
Лишь облака вплывают пеной белой.

И только звон серебряных ветров,
Терзающих сухие эти травы,
Вещает о судьбе материков,
Смеется над их крохотною славой,

И воздух, голубою пеленой
Украсив позлащенные ложбины,
Поет о том, что дивен мир земной,
Поет о том, что сладок желтый зной —
И этот день в чреде веков — единый.

5 сентября 1945

Эмиль Верхарн

Старые мастера

В чуланах, где висят жиры окороков,
Бычачьи пузыри, ряд колбасы копченой,
И гроздья разных кур, и гроздья индюков,
И четки грузные из дичи начиненной,
Пятная пестротой черноты потолка; —
У круглого стола с кровавыми блюдами,
Ножи свои вонзив в дымящие бока,
Те, что жранье свое вертели вертелами,
Грэсбек, и Бракенбург, Тенирс, Броэр, Дюзар,
Со Стэном толстяком, уж выпившим немало,
Сидят: на скулах жир, шей обнажился жар,
Хохочет полный рот и полн желудок сала.
Их бабы тучные, чьих жирных тел видна
За лифом полнота, где выгнулась рубаха,
Им плавно струи льют прозрачного вина,
Которое лучи царапают с размаха,
Чтоб отблеском обжечь и выпуклый сосуд.
Они — безумные царицы пированья!
Смеясь, ругаясь, их любовники ведут,
Как в годы славные былого процветанья,
С висками потными, с пыланием зрачков,
С икотой громкою, с разнузданною песней,
И тешась то борьбой, то взмахом кулаков,
То ласковым пинком, железа полновесней;
Меж тем они, храня лица пунцовый цвет,
Открыв для песней рты и с влагою в гортани,
Уж после прыганий, ломающих паркет,
Ударов тяжких тел, ушибов и кусаний,
Лизаний быстрых в миг неистовых тисков,
Бессильно падают, вспотевшие от зноя.
Но властно запахи и сала и жиров
От блюд вздымаются; обильное жаркое,
Что в жирном соусе намокло и дымит,
Под носом у гостей мелькает в круглой миске,
За часом час опять рождая аппетит.
А в кухне второпях свершаются очистки
Несомых грудою порожних черных блюд;
Прилипли к скатерти подливочники днами,
Наполнен поставец обилием посуд;
А там, где вечеря готовится, крючками
Подвешены кругом: корзина, сито, таз,
Решетки, тесаки, судки, котлы, кастрюли;
Два карлика, пупы открывши напоказ,
На бочках сев двойных, бокалы протянули;
И всюду, на углах, по стенам, здесь и там,
На косяках дверей, на растворенной дверке,
На кубке праздничном, по выпуклым ступам,
По чашам и ковшам, сквозь скважины на терке,
Вверху, внизу, везде, по прихоти лучей,
Сверкают отблески и огненные пятна,
Которыми очаг (где груды кур, гусей
На ложе пламенном румянятся приятно)
Кропит, в пылании веселого огня,
Кермесса жирного безмерные убранства.
С утра до полночи и с полночи до дня,
Здесь вечно — мастера, алкающие пьянства:
С немолчным хохотом и грузная, всё та ж,
Задравшая подол, бесстыдная потеха,
Со взглядом пламенным, раскрывшая корсаж
И складки живота трясущая от смеха!
Здесь — шумы оргии, и похотливый вой,
И треск, и шелесты, и посвисты, и гуды,
Горшков столкнувшихся невыносимый бой,
Железа лязганья, и скрежеты посуды!
Одни, Броэр и Стэн, — под шляпой из корзин;
Там сделал Бракенбург из крышек род цимбала;
Иные кочергой грохочут о камин,
Рычат безумные и вертятся устало
Вкруг пьяных мертвенно, катящихся под стол;
Постарше кто из них, те к выпивке прильнули
И, в пьянстве стойкие, царапают котел;
Обжоры жадные сосут со дна кастрюли:
Несытые всегда, они раскрыли зев,
Облизывая дно, засаливают лица;
Еще иные мнят извлечь глухой напев
Смычком, что прыгает по стонущей скрипице.
В углах кого-то рвет: там кличут матерей
Ребята крупные с дремотными глазами;
А матери встают и, с потом меж грудей,
Им набивают рты огромными сосками.
Все обжираются, муж, дети и жена.
Здесь чавкает щенок, урчит там кошка глухо…
То обнаженных жажд, инстинктов глубина,
Неистовства разгул, разнузданности брюха
И буйство жизни — здесь, где, вольны и легки,
Былые мастера, не портя вкус жеманством,
Отважно ставили фламандские станки,
Сокровища творя меж празднеством и пьянством.

Перевод К. А. Липскерова

19 января родился Эдгар Аллан По (1809 — 1849).

Ворон

Раз, когда в ночи угрюмой я поник усталой думой
Средь томов науки древней, позабытой с давних пор,
И, почти уснув, качался, – вдруг чуть слышный звук раздался,
Словно кто-то в дверь стучался, в дверь, ведущую во двор.
«Это гость», пробормотал я, приподняв склоненный взор, –
«Поздний гость забрел во двор».

О, я живо помню это! Был декабрь. В золе согретой
Жар мерцал и в блеск паркета вкрапил призрачный узор.
Утра ждал я с нетерпеньем; тщетно жаждал я за чтеньем
Запастись из книг забвеньем и забыть Леноры взор:
Светлый, чудный друг, чье имя ныне славит райский хор,
Здесь – навек немой укор.

И печальный, смутный шорох, шорох шелка в пышных шторах
Мне внушал зловещий ужас, незнакомый до сих пор,
Так, что сердца дрожь смиряя, выжидал я, повторяя:
«Это тихо ударяя, гость стучит, зайдя во двор,
Это робко ударяя, гость стучит, зайдя во двор:
Просто гость, и страх мой вздор»:

Наконец, окрепнув волей, я сказал, не медля боле:
«Не вмените сна мне, сударь иль сударыня, в укор.
Задремал я, – вот в чем дело! Вы ж стучали так несмело,
Так невнятно, что не смело сердце верить до сих пор,
Что я слышал стук!»: – и настежь распахнул я дверь во двор:
Там лишь тьма: Пустынен двор:

Ждал, дивясь я, в мрак впиваясь, сомневаясь, ужасаясь,
Грезя тем, чем смертный грезить не дерзал до этих пор.
Но молчала ночь однако; не дала мне тишь ни знака,
И лишь зов один средь мрака пробудил немой простор:
Это я шепнул: «Ленора!» Вслед шепнул ночной простор
Тот же зов: и замер двор.

В дом вошел я. Сердце млело; все внутри во мне горело.
Вдруг, опять стучат несмело, чуть слышней, чем до сих пор.
«Ну», сказал я: «Верно ставней ветер бьет, и станет явней
Эта тайна в миг, когда в ней суть обследует мой взор:
Пусть на миг лишь стихнет сердце, и проникнет в тайну взор:
Это – стук оконных створ».

Распахнул окно теперь я, – и вошел, топорща перья,
Призрак старого поверья – крупный, черный Ворон гор.
Без поклона, шел он твердо, с видом лэди или лорда,
Он, взлетев, над дверью гордо сел, нахохлив свой вихор –
Сел на белый бюст Паллады, сел на бюст и острый взор
Устремил в меня в упор.

И пред черным гостем зыбко скорбь моя зажглась улыбкой:
Нес с такой осанкой чванной он свой траурный убор.
«Хоть в хохле твоем не густы что-то перья, – знать не трус ты!»
Молвил я, – «но вещеустый, как тебя усопших хор
Величал в стране Плутона? Объявись!» – Тут Ворон гор:
«Никогда!» – сказал в упор.

Я весьма дивился, вчуже, слову птицы неуклюжей, –
Пусть и внес ответ несвязный мало смысла в разговор, –
Все-ж, не странно-ль? В мире целом был ли взыскан кто уделом
Лицезреть на бюсте белом, над дверями – птицу гор?
И вступала-ль птица с кличкой «Никогда» до этих пор
С человеком в разговор?

Но на бюсте мертвооком, в отчужденьи одиноком,
Сидя, Ворон слил, казалось, душу всю в один укор;
Больше слова не добавил, клювом перьев не оправил, –
Я шепнул: «Меня оставил круг друзей уж с давних пор;
Завтра он меня покинет, как надежд летучих хор:
«Никогда!» – он мне в отпор.

Поражен среди молчанья метким смыслом замечанья,
«На одно», – сказал я – «слово он, как видно, скор и спор, –
Жил с владельцем он, конечно, за которым бессердечно
Горе шло и гналось вечно, так что этот лишь укор
Знал бедняк при отпеваньи всех надежд, – и Ворон-вор
«Никогда» твердит с тех пор.

Вновь пред черным гостем зыбко скорбь моя зажглась улыбкой.
Двинув кресло ближе к двери, к бюсту, к черной птице гор,
В мягкий бархат сел тогда я, и, мечту с мечтой сплетая,
Предавался снам, гадая: «Что-ж сулил мне до сих пор
Этот древний, черный, мрачный, жуткий Ворон, призрак гор,
«Никогда» твердя в упор?

Так сидел я полн раздумья, ни полсловом тайных дум я
Не открыл пред черной птицей, в душу мне вперившей взор.
И в догадке за догадкой, я о многом грезил сладко:
Лампы свет ласкал украдкой гладкий бархатный узор, –
Но, увы! на бархат мягкий не приляжет та, чей взор
Здесь – навек немой укор.

Вдруг, поплыли волны дыма от кадила серафима;
Легкий ангел шел незримо: «Верь, несчастный! С этих пор
Бог твой внял твое моленье: Шлет он с ангелом спасенье –
Отдых, отдых и забвенье, чтоб забыть Леноры взор!:
Пей, о, пей же дар забвенья и забудь Леноры взор!»
«Никогда!» – был приговор.

«Вестник зла!» – привстал я в кресле, – «кто-б ты ни был, птица ль, бес-ли,
Послан ты врагом небес-ли, иль грозою сброшен с гор,
Нелюдимый дух крылатый, в наш пустынный край заклятый,
В дом мой, ужасом объятый, – о, скажи мне, призрак гор:
Обрету-ль бальзам, суленый Галаадом с давних пор?»
«Никогда!» – был приговор.

«Вестник зла!» – молил я, – «если ты пророк, будь птица-ль, бес-ли,
Ради неба, ради Бога, изреки свой приговор
Для души тоской спаленной: в райской сени отдаленной
Я святой и просветленной девы встречу-ль ясный взор, –
Той, кого зовет Ленорой чистых ангелов собор?»
«Никогда!» – был приговор.

«Будь последним крик твой дикий, птица-ль дух ли птицеликий!
Сгинь! Вернись во мрак великий, в ад, где жил ты до сих пор!
Черных перьев лжи залогом здесь не скинь, и снова в строгом,
В одиночестве убогом дай мне жить, как до сих пор:
Вынь свой жгучий клюв из сердца! Скройся с бюста, призрак гор!
«Никогда!» – был приговор.

И недвижим страшный Ворон все сидит, сидит с тех пор он,
Там, где белый бюст Паллады вдаль вперяет мертвый взор:
Он не спит: он грезит, точно демон грезою полночной:
В свете лампы одиночной тень от птицы мучит взор:
И вовек из этой тени не уйти душе с тех пор:
«Никогда!» – мне приговор.

<1844>
Перевод Г. В. Голохвастова