Вчера был день рождения у Александра Семёновича Танкова.
* * *
Твои синие туфельки в постоянном каботажном плаваньи,
В разных углах встречаю их, машу рукой, шлю воздушные поцелуи…
Сегодня почему-то чаще встречаю правую,
Левая в порт зашла, экипаж пьет напропалую.
Где-нибудь под диваном у них Марсель или, может быть, Сидней —
Пальмы, кабаки, смазливые покладистые певички…
С каждым годом все упоительней, все больней
За тобой наблюдать, изучать повадки твои, твои привычки.
* * *
Еще пронизано все тело сквозняком
Последнего немого содроганья,
И я опять с тобой едва знаком,
А были мы как две трубы в органе,
Глаголящие страшным языком
Бессмертной, никогда не лгущей страсти.
А были мы разорваны на части
И мертвою обрызганы водой,
И сращены. И горшею бедой,
Чем смерть, — разлука нам. Не в нашей власти
Хоть на мгновенье руки развести.
А были мы, как две строки о счастье.
И ты шептала: Сердце отпусти!
Еще течет, сверкая, сквозь меня
Река живая тьмы и наслажденья,
Река живая меда и огня,
Но нежность — только маска отчужденья.
Спи, нежная моя. Прости меня.
«Избиение младенцев». Читает автор
Из цикла «Шесть свечей»
Избиение младенцев
По улицам пьяная вьюга шаталась,
Заглядывала в проходные дворы,
В подъезды ломилась, под дверью шепталась,
Глядела, не видно ли где детворы.
В окно постучали в четвертом часу
И голосом спившегося управдома
Метель прохрипела: Я знаю, вы дома!
Откройте, я важные вести несу!
Мария в испуге взглянула в окно,
Отдернула тонкой рукой занавеску.
Снаружи к окну прилепили повестку
И сделалось, словно в пещере, темно.
Поземка ткала золотую парчу,
Трепала кудель и мотала свой кокон.
Иосиф сказал: Отойдите от окон,
Залейте огонь, погасите свечу.
А вьюга, соленые хлопья крутя,
Ломилась в окошко с двумя понятыми
И выла: Мария! Мария, не ты ли,
Не ты ли баюкала в люльке дитя?
Предместья листает столетняя тьма,
Трещит пулеметного страха гребенка.
Мария, Мария! Отдай нам ребенка,
Быть может, тогда уцелеешь сама!
В дремучих снегах не отыщешь тропы,
Звезды не увидишь за струпьями вьюги.
Мария, покайся! Мы — Ирода слуги,
За нами — великая правда толпы!
Ты знаешь, что мы называем добром:
Единый и праведный гнев миллионов,
Горящие книги и рев стадионов,
Хрустальную ночь, Кишиневский погром.
Ребенок твой встанет в ликующий строй,
Вольется в слепую народную массу.
Товарищ по крови, товарищ по классу —
А ну, рассчитайся на первый — второй!
Нам — грохот парадов, вам — стены тюрьмы,
И бегство в Египет в товарных вагонах,
Огарки свечей и овчарки в погонах,
Пески Кызыл-Кумов и лед Колымы…
Метель понемногу стихала. Светало.
Иосиф пожитки в узлы увязал,
Присел на дорогу и молвил устало:
Волхвы заблудились. Пора на вокзал.
«Преображение». Читает автор
Преображение
Ты в четверть седьмого взошел на крыльцо,
А примус гудел, как в четырнадцать десять.
Увидев в простенке чужое лицо,
Ты понял, что зеркало нужно завесить.
Ты въехал в мое трудовое жилье,
В мои дорогие одиннадцать метров.
На кухне шептались Топталов и Ветров —
Вполне рядовое, родное жулье.
Ты въехал в меня, как въезжает во двор
Начальник Райфо на служебном Паккарде.
Топталов и Ветров, прервав разговор,
Застыли, и вечер, как подпись на кадре,
Застыл и расчетливо выпал в раствор.
Ростовский курьерский во тьме голосил,
Как будто ему принесли похоронку.
Ты сам на себя Самому доносил,
И сам отходил осторожно в сторонку,
И сам у себя извиненья просил.
Ты спал в моей койке, ты ел мою плоть,
Ты пил мою кровь, как паленую водку,
По радио слушал победную сводку
И знал, что негодное нужно полоть.
Я стал невидимкой, оглох и ослеп.
Топталов и Ветров узнали едва ли
Меня в магазине, где им выдавали
Железную водку и каменный хлеб.
И все, что осталось во мне от меня —
Коробка моих довоенных игрушек,
Цветной мишуры, деревянных зверушек
И красное стремя лихого коня.
Но вышли навстречу мне Левий Матвей,
Приемщик посуды, и два инвалида,
Топталов и Ветров, и беженка Лида,
И кто-то безносый глядел из ветвей.
Оскаленный ангел над нами кружил,
И черная радуга в небе вздымалась
Когда мирозданья пружина сломалась
И Ветров персты в мои раны вложил.
