Сегодня день рождения у Ларисы Сайриновны Йоонас.

«Мой странный век живущий впопыхах». Читает автор

* * *

1.

мой странный век живущий впопыхах,
с антеннами порезов на руках
сиротское наследство восковое
кормилица и плачет и поет
и водку пьет но это все пройдет
дай различить которое живое

как обустроить ветхое жилье
опять тряпье дреколье и ворье
и улица как площадь вечевая
выходишь утром бьется под рукой
не заглушить ни криком ни тоской
а молчаливым стол не накрывают

как прорастает кожа в орденах
покойники вещают на стенах
и дурачье внимает неустанно
помазанник усатый и слепой
безумный голубь бьется над толпой
и сладкий дым плывет из туркестана

2.

не может быть мы что-то пропустили
когда красиво ели тяжко пили
вповалку спали судоржно дыша
держали время и оно не сбилось
чуть-чуть поистаскалось износилось
чесотка золотуха и парша

мордасти-страсти гусли расписные,
и ездовые заднеприводные
наддай судьба поддай еще парку
качается треска в текучем дыме
горчит еда и водка молча стынет
и каменеют кони на скаку

вот мальчики готовые на завтрак
с кольцом в носу идущие на запах
отечество и поит и палит
кому дрова обратно только дроги
слепой ведет безруких и безногих
и глаукомным оком шевелит

2001

* * *

Зло множит зло множит зло множит зло
оно космический раструб откуда мы вылетаем
неразумные дети на легких саночках на дорогу
бездушные механизмы двигают туда-сюда шестерёнки земных осей
перемалывая наш теплый уютный укутанный мир
дыши медленнее какое минное поле опаснее
то что вне тебя или то что внутри тебя
минёры это только те кто минируют или разминируют тоже
кого из них звать чтобы спасли и освободили как впустить их
в какие ворота я сама не могу до себя достучаться
и есть ли вход или кругом только неприступные стены плоти и крови
которые съедят и выпьют а потом встанут в очередь за прощением
и кого-то даже простят потому что нет иного выхода
кроме как прервать наконец дурную бесконечность.

* * *

я человек из белого ручья
из сна древесного из жерла земляного
из родины которая ничья
и исчезает воскресая снова

я средь иных и так же жадно пью
и сок земли и воду дождевую
и ощущаю землю как свою
и как чужую общую живую

я как и все произрастаю тут
из этого расцвеченного сора
и разные слова во мне живут
древесноволокнисто и узорно

созвучия спряженья падежи
о благозвучья сладостные звенья
средь вас цвести и медленно дожить
до совершенства и исчезновенья

1 июня родился Давид Самуилович Кауфман [Самойлов] (1920 — 1990).

«Из детства». Здесь и далее читает автор

Из детства

Я — маленький, горло в ангине.
За окнами падает снег.
И папа поет мне: «Как ныне
Сбирается вещий Олег…»

Я слушаю песню и плачу,
Рыданье в подушке душу,
И слезы постыдные прячу,
И дальше, и дальше прошу.

Осеннею мухой квартира
Дремотно жужжит за стеной.
И плачу над бренностью мира
Я, маленький, глупый, больной.

1956

Голоса

Здесь дерево качается: — Прощай! —
Там дом зовет: — Остановись, прохожий!
Дорога простирается: — Пластай
Меня и по дубленой коже
Моей шагай, топчи меня пятой,
Не верь домам, зовущим поселиться.
Верь дереву и мне. —
А дом: — Постой! —
Дом желтой дверью свищет, как синица.
А дерево опять: — Ступай, ступай,
Не оборачивайся. —
А дорога:
— Топчи пятой, подошвою строгай.
Я пыльная, но я веду до бога! —
Где пыль, там бог.
Где бог, там дух и прах.
А я живу не духом, а соблазном.
А я живу, качаясь в двух мирах,
В борении моем однообразном.
А дерево опять: — Ну, уходи,
Не медли, как любовник надоевший! —
Опять дорога мне: — Не тяготи!
Ступай отсюда, конный или пеший. —
А дом — оконной плачет он слезой.
А дерево опять ко мне с поклоном.
Стою, обвит страстями, как лозой,
Перед дорогой, деревом и домом.

 

«Слова».

Слова

Красиво падала листва,
Красиво плыли пароходы.
Стояли ясные погоды,
И праздничные торжества
Справлял сентябрь первоначальный,
Задумчивый, но не печальный.

И понял я, что в мире нет
Затертых слов или явлений.
Их существо до самых недр
Взрывает потрясенный гений.
И ветер необыкновенней,
Когда он ветер, а не ветр.

Люблю обычные слова,
Как неизведанные страны.
Они понятны лишь сперва,
Потом значенья их туманны.
Их протирают, как стекло,
И в этом наше ремесло.

1961

«Давай поедем в город…»

Давай поедем в город…

Давай поедем в город,
Где мы с тобой бывали.
Года, как чемоданы,
Оставим на вокзале.

Года пускай хранятся,
А нам храниться поздно.
Нам будет чуть печально,
Но бодро и морозно.

Уже дозрела осень
До синего налива.
Дым, облако и птица
Летят неторопливо.

Ждут снега, листопады
Недавно отшуршали.
Огромно и просторно
В осеннем полушарье.

И все, что было зыбко,
Растрепанно и розно,
Мороз скрепил слюною,
Как ласточкины гнезда.

И вот ноябрь на свете,
Огромный, просветленный.
И кажется, что город
Стоит ненаселенный, —

Так много сверху неба,
Садов и гнезд вороньих,
Что и не замечаешь
Людей, как посторонних…

О, как я поздно понял,
Зачем я существую,
Зачем гоняет сердце
По жилам кровь живую,

И что, порой, напрасно
Давал страстям улечься,
И что нельзя беречься,
И что нельзя беречься…

1963

26 мая родилась Наталья Евгеньевна Горбаневская (1936 — 2013).

* * *

Москва моя, дощечка восковая,
стихи идут по первому снежку,
тоска моя, которой не скрываю,
но не приставлю к бледному виску.

И проступают водяные знаки,
и просыхает ото слез листок,
и что ни ночь уходят вагонзаки
с Казанского вокзала на восток.

* * *

В аквариум света вплывешь, поплывешь близорукою тенью
и влажной рукой проведешь по границе незримой
задернешь завесу и горько предамся и тьме и смятенью
пронзая рыданьем родимый пейзаж полузимний

Раскатаны полосы черного льда на промокших аллейках
алеют полоски зари в бахроме абажура
скамеечка скользкая слезная полночь немолчная флейта
все дергает за душу как за кольцо парашюта

И к этим до дна промороженным и до горячки простывшим
впотьмах распростертым убогим моим Патриаршим
прильну и приникну примерзну притихну поймешь ли простишь ли
сбегая ко мне по торжественным лестничным маршам.

«Как вольно дышит Вильно по холмам». Читает автор

* * *

Как вольно дышит Вильно по холмам —
как я после последнего объятья.
Но почему задернуты распятья?
И почему расстаться надо нам?

Под пеленою пыли дождевой,
под мартовскою снежною завесой
ответит голос за рекой, за лесом,
за Польшею и, значит, за Литвой.

Откликнется и скажет, почему,
и скажет: Ни к чему твой плач ему.
И этот тихий голос на горе —
как дрожь души на утренней заре.

* * *

Сотру со лба соленый след работы.
Слепа, и слепну, слов не нахожу.
Да не судимы… Я и не сужу,
но вам бы наши, ваши нам заботы.

А балагур гоняет анекдоты
и ходит по смертельному ножу,
а я в кулак сожмусь и удержу
и хохот, и рыданье до икоты.

Глухая и незрячая толпа,
как тяжесть атмосферного столба,
но толща океана тяжелее.

Во всю свою недолгую длину
я как моллюск, придавленный ко дну,
и все еще о ком-то сожалею.

* * *

Погружение, круженье
в той пучине бессловесной,
где отказывает зренье,
слух смолкает бесполезный.

Отряханье праха с пуха,
отрицанье отрицанья,
внешний мир — как оплеуха
на щеке, когда лица нет.

Когда нет лица, ни ока,
ни упрямящейся плоти,
когда тайна только срока
ждет, застыв на повороте.

Тайна хвороста и хвори,
тайна возраста и взора,
тайна ветра, волн и воли,
прославленья и позора.

И, обнявшись с этой тайной,
чая, что настанут сроки,
ты, душа, — как гость случайный
в этом доме, в этом доке.

В этом досуществованьи
не спалить в печи поленья,
как не рассказать словами
таинство Пресуществленья.