13 октября 1930 года родился Алексей Тимофеевич Прасолов. Покончил с собой 2 февраля 1972 года.

* * *

Мирозданье сжато берегами,
И в него, темна и тяжела,
Погружаясь чуткими ногами,
Лошадь одинокая вошла.

Перед нею двигались светила,
Колыхалось озеро без дна,
И над картой неба наклонила
Многодумно голову она.

Что ей, старой, виделось, казалось?
Не было покоя средь светил:
То луны, то звёздочки касаясь,
Огонёк зелёный там скользил.

Небеса разламывало рёвом,
И ждала — когда же перерыв,
В напряженье кратком и суровом,
Как антенны, уши навострив.

И не мог я видеть равнодушно
Дрожь спины и вытертых боков,
На которых вынесла послушно
Тяжесть человеческих веков.

1965

* * *

Весна — от колеи шершавой
До льдинки утренней — моя.
Упрямо в мир выходят травы
Из тёмного небытия.
И страшно молод и доверчив,
Как сердце маленькое — лист,
И стынет он по-человечьи,
Побегом вынесенный ввысь.

И в нас какое-то подобье:
Мы прорастаем только раз,
Чтоб мир застать в его недобрый
Иль напоённый солнцем час.
Нам выпало и то, и это,
И хоть завидуем другим,
Но, принимая зрелость лета,
Мы жизнь за всё благодарим.
Мы знаем, как она боролась
У самой гибельной стены, —
И веком нежность и суровость
В нас нераздельно сведены.
И в постоянном непокое
Тебе понятны неспроста
И трав стремленье штыковое,
И кротость детская листа.

1963

* * *

Зачем так долго ты во мне?
Зачем на горьком повороте
Я с тем, что будет, наравне,
Но с тем, что было, не в расчёте?

Огонь высокий канул в темь,
В полёте превратившись в камень,
И этот миг мне страшен тем,
Что он безлик и безымянен,

Что многозвучный трепет звёзд
Земли бестрепетной не будит,
И ночь – как разведённый мост
Меж днём былым и тем, что будет.

1967

* * *

Листа несорванного дрожь,
И забытье травинок тощих,
И надо всем ещё не дождь,
А еле слышный мелкий дождик.

Сольются капли на листе,
И вот, почувствовав их тяжесть,
Рождённый там, на высоте,
Он замертво на землю ляжет.

Но всё произойдёт не вдруг:
Ещё — от трепета до тленья —
Он совершит прощальный круг
Замедленно — как в удивленье.

А дождик с четырёх сторон
Уже облёг и лес и поле
Так мягко, словно хочет он,
Чтоб неизбежное — без боли.

1971

Сегодня день рождения у Александра Михайловича Кабанова.

* * *

Мой милый друг! Такая ночь в Крыму,
что я — не сторож сердцу своему.
Рай переполнен. Небеса провисли,
ночую в перевернутой арбе,
и если перед сном приходят мысли,
то как заснуть при мысли о тебе?
Такая ночь токайского разлива,
сквозь щели в потолке, неторопливо
струится и густеет, августев.
Так нежно пахнут звездные глубины
подмышками твоими голубыми;
уже, наполовину опустев,
к речной воде, на корточках, с откосов —
сползает сад — шершав и абрикосов!
В консервной банке — плавает звезда.
О, женщина — сожженное огниво:
так тяжело, так страшно, так счастливо!
И жить всегда — так мало, как всегда.

* * *

Сны трофейные — брат стережет,
шмель гудит, цап-царапина жжет,
простокваша впервые прокисла.
Береженого — Бог бережет
от простуды и здравого смысла.

Мне б китайский в морщинках миндаль,
из гречишного меда — медаль,
никого не продавшие книги,
корабли, устремленные в даль:
бригантины, корветы и бриги…

Мы выходим во тьму из огня,
ждем кентавра, что пьет “на коня”,
и доставит тропою короткой
всех, пославших когда-то меня —
за бессмертьем, как будто за водкой.

* * *

Мы все — одни. И нам еще не скоро —
усталый снег полозьями елозить.
Колокола Успенского собора
облизывают губы на морозе.
Тишайший день, а нам еще не светит
впрягать собак и мчаться до оврага.
Вселенские, детдомовские дети,
Мы — все одни. Мы все — одна ватага.
О, санки, нежно смазанные жиром
домашних птиц, украденных в Сочельник!
Позволь прижаться льготным пассажиром
к твоей спине, сопливый соплеменник!
Овраг — мне друг, но истина — в валюте
свалявшейся, насиженной метели.
Мы одиноки потому, что в люди
другие звери выйти не успели.
Колокола, небесные подранки,
лакают облака. Еще не скоро —
на плечи брать зареванные санки
и приходить к Успенскому собору.

* * *

Ливень спешился, шахматы сохнут:
конь Е-8 бьет пешку С-7.
И стаканчик пластмассовый чокнут,
сумасшедший стаканчик совсем.

Одноразовый, людям в угоду,
завсегдатай дешевых кают,
дождевую, пернатую воду —
не целуют, не плачут, не пьют.

В ней — осадок небесной работы,
керосин, отгудевший свое.
И набиты ее самолеты
мертвецами до самых краев.

И в прихожей тебя раздевая,
бормочу от любви и стыда:
— Пощади же меня, дождевая,
ядовитая, злая вода.

9 октября 1891 года родился Сергей Евгеньевич Нельдихен-Ауслендер. Погиб в 1942 году в ГУЛаге, дата смерти неизвестна.

Еда

К сожалению, мне тоже надо кушать.
Сама природа подражает кушаньям и лакомствам, —
Земля — обеденный стол, уставленный едою.
На, ешь, кушай, жри, шамай, лопай — без вилок и тарелок.
Осенние деревья — клубки цветной капусты в сухарях,
Река — плитка шоколада в серебряной (станиолевой) обертке,
В большом количестве подана приправа-зелень,
Шоссе после дождя намазано зернистою икрою,
Горы — ржаные прозеленевшие краюхи,
А на краюхах лимонным мороженым — снег.
Неизвестно на чей вкус рассчитаны такие бутерброды.
Лощины и овраги — будто ложкой ковырнул проголодавшийся или обожравшийся.
А воздух всюду попахивает селедкой и жженой костью.
Всякая ржавчина селедочно пахнет.
На столе земли всё имеется для нетерпеливого желудка.
Голодный может после сладкого горьким закусить.
Голодные вообще не протестуют!
Со стола земли почти ничего даром не дается.
И живет — значит ест,
А ест — значит кое-что да зарабатывает.

1925

Часы

Самая страшная из вещей — часы,
А я зачем-то на них надеюсь.
«Сейчас иль никогда» — вот как должно «приспичить»,
Чтоб захотелось ухватиться за каждый текущий час.
Желаю побеждать и времена и пространства,
А, извините, обедаю ежедневно в обеденные часы.
Или ты, или я, или каждый девятый
Служим тайными рассыльными у стенных часов.
Как же мы разоткровенничаемся в наших страстях?
Как же мы разоткровенничаемся в наших страстях?

1924

Вредители

Штукатурили, помыли,
Выбелили потолки,
Дырки все, какие были,
Зачинили мастерски.

Всей казармы помещенье
Обновили чистотой.
Знай, — садись за обученье, —
Изучай военный строй.

Но не все серьезны лица, —
Стенка прямо чистый лист.
Как же тут не соблазнится
Молодой кавалерист?

В умывалке и в уборной
Ваньке прямо невтерпеж.
Чертит рожу углем черным:
— Глянь-ка, Гриха, ишь — похож.

Да Марусю вспомнит кстати
И выводит букву «ме»,
Иль валяется в кровати
С сапожищами в дерьме.

Как уборку тут ни делай
По казарме каждый раз,
Нету стенки чистой, целой
В помещении у нас.

Хоть и койки убираем,
Выбиваем тюфяки,
Всё же дух несет сараем,
Просто вешай котелки.

Поживут себе два года,
А потом — айда, прощай,
После ихнего ухода
Не казарма, а сарай.

Портят праздные ребята,
Бесполезен им урок.
А казарма, вспомнить надо,
Ведь народное добро.

<1926>

* * *

Ко мне заходят вечерами дети.
Я угощаю их, шучу, вожусь.
Девятилетний сын моих соседей,
Засовывая мармеладки в рот,
Подумав, глуповато мне признался:
— А мы хотели, чтоб ты, дядя, умер, —
Тогда забрали б мы твою кровать,
Твои конфеты, — всё бы нам осталось. —
Я ничего, конечно, не ответил.

1928