9 ноября родился Виктор Владимирович Хлебников (1885 — 1922).

* * *

Детуся!
Если устали глаза быть широкими,
Если согласны на имя «браток»,
Я, синеокий, клянуся
Высоко держать вашей жизни цветок.
Я ведь такой же, сорвался я с облака,
Много мне зла причиняли
За то, что не этот,
Всегда нелюдим,
Везде нелюбим.
Хочешь, мы будем — брат и сестра,
Мы ведь в свободной земле свободные люди,
Сами законы творим, законов бояться не надо,
И лепим глину поступков.
Знаю, прекрасны вы, цветок голубого,
И мне хорошо и внезапно,
Когда говорите про Сочи
И нежные ширятся очи.
Я, сомневавшийся долго во многом,
Вдруг я поверил навеки:
Что предначертано там,
Тщетно рубить дровосеку!..
Много мы лишних слов избежим,
Просто я буду служить вам обедню,
Как волосатый священник с длинною гривой,
Пить голубые ручьи чистоты,
И страшных имен мы не будем бояться.

13 сентября 1921

* * *

Участок — великая вещь!
Это — место свиданья
Меня и государства.
Государство напоминает,
Что оно все еще существует!

Начало 1922

* * *

Не чертиком масленичным
Я раздуваю себя
До писка смешиного
И рожи плаксивой грудного ребенка.
Нет, я из братского гроба
И похо<рон> — колокол Воли.
Руку свою подымаю
Сказать про опасность.
Далекий и бледный, но не <житейский>
Мною указан вам путь,
А не большими кострами
Для варки быка
На палубе вашей,
Вам знакомых и близких.
Да, я срывался и падал,
Тучи меня закрывали
И закрывают сейчас.
Но не вы ли падали позже
И <гнали память крушений>,
В камнях <невольно> лепили
Тенью земною меня?
За то, что напомнил про звезды
И был сквозняком быта этих голяков,
Не раз вы оставляли меня
И уносили мое платье,
Когда я переплывал проливы песни,
И хохотали, что я гол.
Вы же себя раздевали
Через несколько лет,
Не заметив во мне
Событий вершины,
Пера руки времен
За думой писателя.
Я одиноким врачом
В доме сумасшедших
Пел свои песни-лекар<ства>.

Май — июнь 1922

* * *

Еще раз, еще раз,
Я для вас
Звезда.
Горе моряку, взявшему
Неверный угол своей ладьи
И звезды:
Он разобьется о камни,
О подводные мели.
Горе и вам, взявшим
Неверный угол сердца ко мне:
Вы разобьетесь о камни
И камни будут надсмехаться
Над вами,
Как вы надсмехались
Надо мной.

<Май 1922>

8 ноября родился Николай Николаевич Марченко [Моршен] (1917 — 2001).

Белым по белому

Зима пришла в суровости,
А принесла снежновости.

Всё поле снегом замело,
Белым-бело, мелым-мело,
На поле снеголым-голо,
И над укрытой тропкою,
Над стежкой неприметною,
Снегладкою, сугробкою,
Почти что беспредметною,
Туды-сюды, сюды-туды
Бегут снегалочьи следы,
Как зимниероглифы,
Снегипетские мифы.

В лесу дубы немногие,
Снеголые, снежногие.
Висят на каждой елочке
Снегвоздики, снеголочки.
И снеголовая сосна
Стоит прямее дротика.
Сугробовая тишина.
Снеграфика. Снеготика.

В Царском саду

Сидеть в саду на крашеной скамейке,
Смотреть на пятна черных грачьих гнезд,
На слабый блеск кленовых почек клейких,
Похожий так на блеск далеких звезд.
Следить во тьме идущих силуэты,
Закрыть глаза и долго не глядеть:
Шепча стихи любимого поэта,
От строк знакомых медленно пьянеть.
Смотреть, как мир, одев венец жестокий —
Венец из звезд, — торжественно затих.
Вдыхать прохладу ночи синеокой
И вспоминать прохладу рук твоих.
И забывать, что мир давно развенчан,
А рук печальных мне не целовать,
И слушать смех идущих мимо женщин,
И строк напевы молча повторять.

* * *

По тропинке по лесной
Два солдата шли весной.
Их убили, их зарыли
Под зеленою сосной.

Кто убил и почему
Неизвестно никому —
Ни родному, ни чужому,
Разве Богу одному.

Через год иль через два
Прорастет кругом трава,
Всё прикроет, приспокоит,
Приголубит трын-трава.

У тропинки у лесной
Запоет гармонь весной:
«Слышу, слышу звуки польки,
Звуки польки неземной».

* * *

Шагает, как военнопленный,
Журавль со сломанным крылом.
Так бродим мы перед вселенной
С неполноценным словарем.

Нельзя одним души усильем
Взлететь навстречу небесам.
Ему нужны для взлета крылья,
Нам — «Эврика!» или «Сезам!»

Блажен, кто с рвением и верой
В жизнь входит, как рыбак в ручей,
Кто с детства дышит атмосферой
Наименованных вещей.

Он из породы ванек-встанек.
Его не вышвырнет вверх дном.
Как дома, в зарослях ботаник
И в безвоздушье астроном.

Вдвойне блажен первосвященник
В броне обрядов и цитат:
Того подводные теченья
Как лжеученья не прельстят.

На всем, чего не называем,
Мы ставим крест и молвим «Нет!»
Но что же делать нам с тем краем,
Где ни обрядов, ни планет?

Где формы, первобытно голы,
Как раковины на песке,
Гудя, беседуют на полу —
Иль вовсе чуждом языке?

Там край неначатой разметки,
Там непочатый край работ…
Астросвященники — в разведку!
Первоботаники — в поход!

Как знать? А вдруг на дне колодца
Еще отыщем слово мы,
И журавлиное срастется
Крыло до траурной зимы.

В миниатюре

Послав друзьям заоблачный привет
И распростясь с иллюзиями всеми,
Лечу, лечу за тридевять планет
Я к тридесятой солнечной системе.

И за кормою астрокорабля
Сужается российская земля,
Сжимается в земельку и в землицу,
На ней мелькают личики, не лица,
В журнальчиках хвалебные стишки,
Психушки, вытрезвилки, матюжки —
Язык, и тот стремится измельчиться.

Всё норовит бочком или ползком
И, уменьшаясь, делается плоским:
Рай коммунизма кажется райком,
В пороховницах порох — порошком,
Народный глас — неслышным голоском,
А если слышным — только подголоском.

Державные вскипают пузырьки,
Да булькают военные страстишки,
В штабах бодрятся красные флажки
(Солдатики сражаются в картишки),
И чьи-то в речки валятся мостки,
И пехотинцы движутся как пешки,
И города летят как городки,
И головы чадят как головешки.

Ну да: при удалении таком
Масштабы изменяются настолько,
Что русский дух становится душком
И русский Бог становится божком,
А доля русская — общеимперской долькой.

Ликую? Нет: скорее, трепещу.
Мельчаю? Да: я съежиться хочу
И вот уже не с верой в постоянство —
Лишь с родинкой на памятке лечу
В чужбинищу свободного пространства.

Сегодня день рождения у Ольги Николаевны Беляевой (Аникиной).

стихотворение из черновика

не растут слова живые,
засыпают в почве зёрна,
только черви дождевые
в верхнем слое чернозёма

облака грядою сжались,
не хватает в небе света
в дымный сумрак погружаясь,
глохнет старая планета.

горизонт обложен ватой,
и над ним в косынке белой
реет ангел чуть поддатый,
и без цели, и без дела,

манну с неба не бросает,
вниз на землю не наступит.

то ли он всех нас спасает
то ли он нас всех погубит.

* * *

Кошка подходит ближе, с точностью геометра
рисует круг и садится, перекатывая в гортани
камень за камнем, и там, в её тёмных кошачьих недрах
рушатся города, закипает вода в Иордане,

читает псалмы убийца, калеча слова губами,
ходят убитые, бьют в свои чёрные барабаны,
трескаются зеркала и в их дымчатой амальгаме
только дисмасы, только гестасы, варавваны,

тяжёлая, древняя дрожь земли, это скачут кони монголов,
стальные машины, рыча, прокладывают траншеи.
и видно еще, как одна из нас перегрызает горло
другой,
и видно, как я молчу, наклоняя шею.

* * *

тому, кто доживает до весны,
награды никакие не нужны:
гремят литавры в солнечной октаве,
и терция – картавящий трамвай,
и прорастает в воздухе трава,
и что ни пропоёшь – выходит «аве».

в саду Никольском или в Бенуа
проспишь полдня почти как на Гоа,
проснешься, чтоб до вечера шататься
среди других весенних горожан,
и затемно вернуться к гаражам,
и Пасху ждать, и, может быть, дождаться.

смотри, зима тебя обобрала,
а ты стоишь, хлебаешь из горла,
глядишь в глаза убитому дракону:
в них мертвый виноградник на скале,
и семена, погибшие в земле.
и никогда не будет по-другому.

* * *

Мы забыли Петрова на детской площадке,
где столбы от качелей торчат бодунами.
Занимался рассвет, серебристый и шаткий,
ковылял самолёт над кривыми домами.

Мы забыли его возле горки железной,
где на сваях верёвка висит бельевая,
где в траве пузырёк с этикеткой облезлой.
Ну, бывает. Чего только, брат, не бывает.

Он сидел, о бетон опираясь плечами,
и вослед уходящим глядел бестолково,
и смотрел, как столбы проводами качали,
молча, так, будто сроду не видел такого.

Река

Гулко падает плод в протоку, и качается и плывёт он.
Береговое солнце
царапает воздух сухими лучами.
Слушай-слушай говорящую воду, говорящую воду.
Измеряй собой
протяженную боль
языка прощаний.

Вот такие надписи вода оставляет на глине.
Вот так из облака
вечную ноту тянет.
Вот вдоль исчезающих линий
плывет корзина –
плыви, Моисей, дитя моё.

На берегу в зарослях
плачут, торжествуют, скулят и лают.
Раненый леопард
в двенадцать часов
выходит к заводи.
Он не считает, сколько крови впитал песок,
сколько вытекло за день,
он просто убивает и молится, молится и убивает.

Пей же её, слушай
и сам становись водою,
соком плодов, знаками на песке,
кровью мертвого зверя.
Когда почувствуешь час –
приходи и ложись на берег
и опусти свою голову
в её ладони.