Сегодня день рождения Ольги Олеговны Чугай (1944 — 2015).

* * *

Созреет юное вино
Во мгле сосудов тонкостенных —
Так в превращеньях постепенных
Свершиться осени дано:
Она оставит колосок
У края скошенного поля,
Вернёт синичий голосок
И звон заречных колоколен
Вплетёт в открытое окно.
В небесном пламени дано
Заполыхать листом кленовым
И вдруг очнуться в мире новом,
Где жить бессмертно суждено.

1970

* * *

Смеркается. Снег налетает с реки,
А ветер — не высунуть носа наружу.
Давай мы сыграем в четыре руки
Сегодняшний вечер, и ёлку, и стужу.
Давай позабудем про тяготы лет,
Припомним недавнюю молодость нашу,
Давай же сыграем рожденье на свет
И выпьем терпения полную чашу.
И звяканье стёкол, и клавишей звон
Подхватит вожатый ночного трамвая:
Сегодня, сегодня от наших окон
В пространство дорожка бежит световая —
Хватило бы дров, доброты и тепла,
Желанья, чтоб мир наш вращался безбедно,
А если при этом сгорели дотла,
То свет и тепло не исчезли бесследно.
Смеркается, снег налетает с реки,
И вьюга — не высунуть носа наружу.
Давай же сыграем в четыре руки
И вечер, и праздник, и ёлку, и стужу!

1972

Грач

Какая встреча!
Здравствуй, птица грач,
Среди зимы
На городской помойке,
На свалке небывалой новостройки
Зазимовал?
Не жалуйся. Не плачь.
Непрошеные вестники весны,
Пииты обездоленной природы,
Опасным суррогатом кислорода
Невольно в заблужденье введены.
Что выпало?
Зачем друг другу врать?
Мы все нужны: я — дочери и мужу,
И если стае ты пока не нужен,
То нужен мне,
Нескладный зимний грач.
Какая встреча!
Заблудились мы,
Без времени
Во времени плутая,
И наши перелёты, наши стаи
Там — в осени,
А мы — среди зимы.

1974

* * *

Холодно в Питере.
Холодно в Питере.
Холодно в комнате,
Холодно в свитере,
Словно в пустой коммунальной квартире,
Холодно в мире.
Ночью по Невскому шастает ветер,
В Летнем саду ни души.
Так обнимай меня крепче, герр Питер,
Только не задуши.
Лондон туманный,
Питер туманный,
Плачет буксир на Неве.
Дырка в Европу. Царь окаянный —
Лист на жёлтой траве.
И ни души — только духи да слухи,
Только усталые серые шлюхи
В грязном кафе,
Да стакан бормотухи…
Слушай, какие стихи?
Хуже бывало.
Не было плохо.
Стадо машин.
Улица Блока.
Лестница, вонь подгорелой картошки,
Мусорный ящик, драные кошки…
Холодно в Питере.
Холодно в Питере.
Холодно в шкуре,
Холодно в свитере.

1980

Сегодня день рождения у Александра Михайловича Кабанова.

* * *

Мой милый друг! Такая ночь в Крыму,
что я — не сторож сердцу своему.
Рай переполнен. Небеса провисли,
ночую в перевернутой арбе,
и если перед сном приходят мысли,
то как заснуть при мысли о тебе?
Такая ночь токайского разлива,
сквозь щели в потолке, неторопливо
струится и густеет, августев.
Так нежно пахнут звездные глубины
подмышками твоими голубыми;
уже, наполовину опустев,
к речной воде, на корточках, с откосов —
сползает сад — шершав и абрикосов!
В консервной банке — плавает звезда.
О, женщина — сожженное огниво:
так тяжело, так страшно, так счастливо!
И жить всегда — так мало, как всегда.

* * *

Сны трофейные — брат стережет,
шмель гудит, цап-царапина жжет,
простокваша впервые прокисла.
Береженого — Бог бережет
от простуды и здравого смысла.

Мне б китайский в морщинках миндаль,
из гречишного меда — медаль,
никого не продавшие книги,
корабли, устремленные в даль:
бригантины, корветы и бриги…

Мы выходим во тьму из огня,
ждем кентавра, что пьет “на коня”,
и доставит тропою короткой
всех, пославших когда-то меня —
за бессмертьем, как будто за водкой.

* * *

Мы все — одни. И нам еще не скоро —
усталый снег полозьями елозить.
Колокола Успенского собора
облизывают губы на морозе.
Тишайший день, а нам еще не светит
впрягать собак и мчаться до оврага.
Вселенские, детдомовские дети,
Мы — все одни. Мы все — одна ватага.
О, санки, нежно смазанные жиром
домашних птиц, украденных в Сочельник!
Позволь прижаться льготным пассажиром
к твоей спине, сопливый соплеменник!
Овраг — мне друг, но истина — в валюте
свалявшейся, насиженной метели.
Мы одиноки потому, что в люди
другие звери выйти не успели.
Колокола, небесные подранки,
лакают облака. Еще не скоро —
на плечи брать зареванные санки
и приходить к Успенскому собору.

* * *

Ливень спешился, шахматы сохнут:
конь Е-8 бьет пешку С-7.
И стаканчик пластмассовый чокнут,
сумасшедший стаканчик совсем.

Одноразовый, людям в угоду,
завсегдатай дешевых кают,
дождевую, пернатую воду —
не целуют, не плачут, не пьют.

В ней — осадок небесной работы,
керосин, отгудевший свое.
И набиты ее самолеты
мертвецами до самых краев.

И в прихожей тебя раздевая,
бормочу от любви и стыда:
— Пощади же меня, дождевая,
ядовитая, злая вода.

9 октября 1891 года родился Сергей Евгеньевич Нельдихен-Ауслендер. Погиб в 1942 году в ГУЛаге, дата смерти неизвестна.

Еда

К сожалению, мне тоже надо кушать.
Сама природа подражает кушаньям и лакомствам, —
Земля — обеденный стол, уставленный едою.
На, ешь, кушай, жри, шамай, лопай — без вилок и тарелок.
Осенние деревья — клубки цветной капусты в сухарях,
Река — плитка шоколада в серебряной (станиолевой) обертке,
В большом количестве подана приправа-зелень,
Шоссе после дождя намазано зернистою икрою,
Горы — ржаные прозеленевшие краюхи,
А на краюхах лимонным мороженым — снег.
Неизвестно на чей вкус рассчитаны такие бутерброды.
Лощины и овраги — будто ложкой ковырнул проголодавшийся или обожравшийся.
А воздух всюду попахивает селедкой и жженой костью.
Всякая ржавчина селедочно пахнет.
На столе земли всё имеется для нетерпеливого желудка.
Голодный может после сладкого горьким закусить.
Голодные вообще не протестуют!
Со стола земли почти ничего даром не дается.
И живет — значит ест,
А ест — значит кое-что да зарабатывает.

1925

Часы

Самая страшная из вещей — часы,
А я зачем-то на них надеюсь.
«Сейчас иль никогда» — вот как должно «приспичить»,
Чтоб захотелось ухватиться за каждый текущий час.
Желаю побеждать и времена и пространства,
А, извините, обедаю ежедневно в обеденные часы.
Или ты, или я, или каждый девятый
Служим тайными рассыльными у стенных часов.
Как же мы разоткровенничаемся в наших страстях?
Как же мы разоткровенничаемся в наших страстях?

1924

Вредители

Штукатурили, помыли,
Выбелили потолки,
Дырки все, какие были,
Зачинили мастерски.

Всей казармы помещенье
Обновили чистотой.
Знай, — садись за обученье, —
Изучай военный строй.

Но не все серьезны лица, —
Стенка прямо чистый лист.
Как же тут не соблазнится
Молодой кавалерист?

В умывалке и в уборной
Ваньке прямо невтерпеж.
Чертит рожу углем черным:
— Глянь-ка, Гриха, ишь — похож.

Да Марусю вспомнит кстати
И выводит букву «ме»,
Иль валяется в кровати
С сапожищами в дерьме.

Как уборку тут ни делай
По казарме каждый раз,
Нету стенки чистой, целой
В помещении у нас.

Хоть и койки убираем,
Выбиваем тюфяки,
Всё же дух несет сараем,
Просто вешай котелки.

Поживут себе два года,
А потом — айда, прощай,
После ихнего ухода
Не казарма, а сарай.

Портят праздные ребята,
Бесполезен им урок.
А казарма, вспомнить надо,
Ведь народное добро.

<1926>

* * *

Ко мне заходят вечерами дети.
Я угощаю их, шучу, вожусь.
Девятилетний сын моих соседей,
Засовывая мармеладки в рот,
Подумав, глуповато мне признался:
— А мы хотели, чтоб ты, дядя, умер, —
Тогда забрали б мы твою кровать,
Твои конфеты, — всё бы нам осталось. —
Я ничего, конечно, не ответил.

1928