15 марта родился Григорий Александрович Корин [Годель Шабеевич Коренберг] (1926 — 2010).

Из стихов о А. А. Тарковском

Нога

На войне потерял ногу,
и на ремне
железную
понемногу
научил ходьбе,
и подчинился судьбе,
и слава богу!
Но с годами
нога,
оставленная
за надолбами и рвами,
стала являться во сне,
и к пальцам, которых нет,
стал притрагиваться
дрожащими руками.
Но приходил рассвет,
и все становилось на место.
А потом
объявился фантом,
словно ножом
по ране
или щепоткой соли,
и такие накатывали боли,
что несуществующую ногу
искал уже и ночью и днем,
как там, под огнем,
и в конце концов
сверхчеловеческой стала ее доля.
И теперь,
кто бы ни пожаловался,
жена, сын, внук ли
на беду или боль,
все сжимается в обрубке,
словно он – душа,
побывавшая в мясорубке,
и на все отвечает
и сострадает
и человеку,
и подбитой голубке.
А то,
что было душой,
стало духом,
и обладает невероятным слухом,
и все про себя таит,
и никому не говорит заранее,
где и что произойдет
в мироздании.

* * *

Петух поет! Какая редкость
В голодный бесприютный год.
Пророческая светит ветхость,
И ветхий дремлет небосвод.

Печать ее на всем: рубахе,
Ботинках стоптанных, пальто,
И ворот черный в редком прахе,
Все превращается в ничто.

Петух поет! Трехкратным кличем
Готов кому-то пособить,
Его нечаянным величьем
Заслушаешься. Как тут быть?

Поет петух! И чем ответить
На вызов жизни, голи, нам,
На неожиданном рассвете
И жалким дням и жалким снам.

Поет и все! Нигде не виден,
И не вблизи и не вдали,
Поет ли он, кричит в обиде,
Еще неясно для земли.

В каком убежище он, скрытый
От нас, от хищнических глаз.
Поет петух! Давно забытый,
Все воскрешающий рассказ.

* * *

Не сосна меня бранила
И не ель лгала,
А на мне тупая сила
Душу отвела.
Обещала теплый угол,
Завела в тупик,
От угла остался уголь,
Белый прах от книг.
Стал играть мне на свирели
Искрометный бес,
Но уже дышал на теле,
На груди мой крест.
По уши в золе и прахе
Я стоял один
Перед елью, как у плахи,
Этой ели сын.
Я сказал: “О, Божья милость,
В чем моя вина?”
И ко мне легко склонилась
Юная сосна.
И открылось сразу небо,
И открылся дом,
Где сто лет, казалось, не был
Я — в раю земном.

Закат

Есть в одиночестве заката,
В его блуждающем огне,
И в облаках его награда,
Высоко явленная мне.
О, сколько вижу силуэтов
И лиц, ушедших навсегда,
Когда на красный стержень света
Собьется облаков гряда.
Пусть брат едва ль похож на брата
И мать — на мать,
Но там, вчерне,
Стезю их вечного возврата
Огонь вверху рисует мне.
В цветном его великолепье,
В преображеньях рук, лица —
И он является мне в небе,
Отец, как облако-овца.
И голова его, и руки
Преувеличены стократ,
Лежит спокойно он без муки
И мне велит смотреть в закат.
И я стою сосредоточен,
Волнению предела нет,
Пока в прощальной пене клочьев
Не разлетится белый свет.

13 марта родился Георгос Сеферис (1900 — 1971), лауреат Нобелевской премии 1963 года.

Орест

камнем из пращи, камнем из пращи, камнем…
Сколько поворотов, кровавых кругов, сколько
черных рядов — люди, которые смотрят,
которые смотрели, как я, стоя на колеснице,
торжествующе поднимал руку,
и восхваляли меня громкими кликами.
Хлещет в глаза пена со взмыленных морд — когда эти кони устанут?
Ось трещит, ось дымится — когда загорится ось?
Когда оборвутся поводья, когда подковы
ступят наконец спокойно на землю,
на мягкую траву, где маки цветут,
где весной ты собирала ромашки.
Прекрасны были глаза твои, только не знали, куда смотреть.
Я тоже не знаю, куда смотреть, я, лишенный родины,
здесь состязаюсь — сколько еще кругов?
Подгибаются ноги: все слабей упираются в ось.
Ноги всегда подгибаются, если боги того пожелают.
И никто от этого не может уйти, как ни старайся.
Разве можно уйти от моря, которое тебя колыхало,
к которому ты стремишься вот здесь, на этой арене,
средь вражды и конского храпа,
среди камышей осенних, звенящих лидийским ладом.
Море, которое найти невозможно, как ни старайся,
сколько ни возвращайся назад к Эриниям.
Черные, неподвижные,
они молчат
и ничего не прощают.

Санторин

Склонись, если сможешь, к темному морю,
забыв об отзвуках флейты, забыв о босых ногах,
которые топтали твой сон в жизни другой, утонувшей.

Напиши, если сможешь, на черепке последнем
день, место и имя
и кинь его в море, пусть он тоже утонет.

Нагими остались мы здесь на этом плавучем камне,
глядя, как острова возникают из моря,
глядя, как красные острова погружаются в глубину,
в свой сон, в наш сон.
Нагими остались мы здесь,
и весы в наших руках
склоняются к несправедливости.

Силы каблук, ничем не смущенная воля, расчетливая любовь,
предначертания, что созревают под солнцем,
путь судьбы: удар по плечу молодой ладони;
в том краю, что не смог устоять и рассыпался,
в том краю, что когда-то был нашим, —
лишь пепел, и ржавчина, и тонущие острова.

Жертвенники разбиты,
друзья забыты,
пальмовые ветви в грязи.

Дай, если сможешь, рукам своих странствий свободу
здесь, в закоулке времен, на корабле,
коснувшемся горизонта.
Когда уже брошена кость,
когда штык наткнулся на панцирь,
когда глаз твой сумел распознать врага,
когда в обнищавших душах
иссохла любовь;
и, оглянувшись вокруг, ты видишь вокруг, что окружен
кольцом подкосившихся ног,
кольцом безжизненных рук,
кольцом покрытых мраком очей;
Когда даже смерть
не можешь выбрать по сердцу
и подчиняешься зову —
волчьему вою, —
велению долга;
тогда,
если сможешь, дай рукам своим странствий свободу,
отбрось неверное время
и погрузись в глубину.
Погружается
поднимающий тяжкие камни.

Микены

Дай мне твои руки, дай мне твои руки, дай мне твои руки.

Чернели в ночи
вершины острые гор,
невидимый месяц светом своим заливал долину,
громоздились черные камни
за моею спиной.
И я увидел
жизнь свою, натянутую как струна,
начало, конец,
мгновенье последнее —
руки мои.

Поднимающий тяжкие камни погружается в глубину.
Камни эти я поднимал, сколько хватало сил,
камни эти любил я, сколько хватало сил,
камни эти — судьбу мою.
Раненный в самое сердце собственной моею землею,
отравленный собственной моею одеждой,
осужденный собственными моими богами —
камнями этими.

Я знаю — они ничего не знают, но я,
столько раз проследивший
путь от убийцы до жертвы,
от жертвы к возмездию
и от возмездия — снова к убийце,
я, столько блуждавший в поисках
пурпура неизбывного,
вечера возвращенья,
я, слышавший в редкой траве
шипение фурий,
я видел, как сплетаются гадюки и змеи
над проклятым поколеньем,
видел нашу судьбу.

Здесь, на закате мира
глуше звучат голоса камня и снов.
Память о тяжком труде окаменела в ритме
топота чьих-то давно позабытых ног,
нагие тела замурованы
в основы минувших веков. Глаза,
устремленные, устремленные к знаку,
который, как ни старайся, все равно не сумеешь увидеть.
Душа, которая жаждет
стать твоею душою.

Даже безмолвие стало теперь чужим
здесь, где затихли навек жернова.

Переводы Л. П. Лихачёвой