Стихотворение дня

поэтический календарь

Джон Китс

31 октября родился Джон Китс (1795 — 1821).

Рисунок, выполненный другом Китса Джозефом Северном, 1816

Ах, женщина! Когда вгляжусь в тебя

I

Ах, женщина! Когда вгляжусь в тебя,
То гордую, то ветрено-простую,
Ребячливо-смешливую, взыскую
Лишь света, что рождает сам себя;
Возможно ль жить, всем сердцем не любя:
Дух воспаряет в пустоту глухую,
И все-таки я снова протестую:
Ты так добра и так нежна, грубя.
Любить всевечно и любимым быть;
О, небеса! Отчаянно сражаться
Готов я, даже лоб готов разбить —
Подобно Калидору, — может статься,
Как Рыцарь Красного Креста — добыть
Победу, — но с тобою не расстаться.

II

Глаз хризопраз, и лес волос, и шея
Фарфоровая, и тепло руки —
Единство их рассудку вопреки
Тебя моложе делает, нежнее.
О, небеса! Какой здесь вид! Шалею,
Нельзя не восхититься, до тоски
Нельзя не озвереть — две-три строки
Я подарить потом тебе сумею.
Но как же ненасытен я с тобой:
Твоей улыбке не страшна остуда —
Знак острого ума, любви святой;
Меня не запугают пересуды;
Мой слух распахнут настежь, Боже мой,
Твой голос я ловлю: ах, что за чудо!

III

О, кто б забыл ту сладость, что досталась?
Кто, честно глядя, впрямь бы смог забыть?
О, Боже, блеет агнец, хочет жить,
Мужской защиты просит. Ваша жалость
Ей, агнцу, справедливо в дар досталась;
А если кто-то хочет погубить,
В руины чудо-замки обратить,
Тот — негодяй. По правде, даже малость
Вниманья милой радует, когда
Я слышу пальцев легкое касанье
Иль вижу, как в окне горит звезда,
Я чувствую: то — знак ее вниманья,
Цветок из рук ее, в ручье вода;
Лишь вырви нить — и рухнет мирозданье.

Перевод В. А. Широкова

Ода соловью

От боли сердце замереть готово,
И разум — на пороге забытья,
Как будто пью настой болиголова,
Как будто в Лету погружаюсь я;
Нет, я не завистью к тебе томим,
Но переполнен счастьем твой напев, —
И внемлю, легкокрылая Дриада,
Мелодиям твоим,
Теснящимся средь буковых дерев,
Среди теней полуночного сада.

О, если бы хотя глоток вина
Из глубины заветного подвала,
Где сладость южных стран сохранена —
Веселье, танец, песня, звон кимвала;
О, если б кубок чистой Иппокрены,
Искрящийся, наполненный до края,
О, если б эти чистые уста
В оправе алой пены
Испить, уйти, от счастья замирая,
Туда, к тебе, где тишь и темнота.

Уйти во тьму, угаснуть без остатка,
Не знать о том, чего не знаешь ты,
О мире, где волненье, лихорадка,
Стенанья, жалобы земной тщеты;
Где седина касается волос,
Где юность иссыхает от невзгод,
Где каждый помысел — родник печали,
Что полон тяжких слез;
Где красота не доле дня живет
И где любовь навеки развенчали.

Но прочь! Меня умчали в твой приют
Не леопарды вакховой квадриги, —
Меня крыла Поэзии несут,
Сорвав земного разума вериги, —
Я здесь, я здесь! Кругом царит прохлада,
Луна торжественно взирает с трона
В сопровожденье свиты звездных фей;
Но темен сумрак сада;
Лишь ветерок, чуть вея с небосклона,
Доносит отсветы во мрак ветвей.

Цветы у ног ночною тьмой объяты,
И полночь благовонная нежна,
Но внятны все живые ароматы,
Которые в урочный час луна
Дарит деревьям, травам и цветам,
Шиповнику, что полон сладких грез,
И скрывшимся среди листвы и терний,
Уснувшим здесь и там,
Соцветьям мускусных, тяжелых роз,
Влекущих мошкару порой вечерней.

Я в Смерть бывал мучительно влюблен,
Когда во мраке слушал это пенье,
Я даровал ей тысячи имен,
Стихи о ней слагая в упоенье;
Быть может, для нее настали сроки,
И мне пора с земли уйти покорно,
В то время как возносишь ты во тьму
Свой реквием высокий, —
Ты будешь петь, а я под слоем дерна
Внимать уже не буду ничему.

Но ты, о Птица, смерти непричастна, —
Любой народ с тобою милосерд.
В ночи все той же песне сладкогласной
Внимал и гордый царь, и жалкий смерд;
В печальном сердце Руфи в тяжкий час,
Когда в чужих полях брела она.
Все та же песнь лилась проникновенно, —
Та песня, что не раз
Влетала в створки тайного окна
Над морем сумрачным в стране забвенной.

Забвенный! Это слово ранит слух,
Как колокола глас тяжелозвонный;
Прощай! Перед тобой смолкает дух —
Воображенья гений окрыленный.
Прощай! Прощай! Напев твой так печален.
Он вдаль скользит — в молчание, в забвенье,
И за рекою падает в траву
Среди лесных прогалин, —
Что было это — сон иль наважденье?
Проснулся я — иль грежу наяву?

<1819>

Перевод Е. В. Витковского

279

Георгий Голохвастов

29 октября 1882 года в Ревеле родился Георгий Владимирович Голохвастов, автор монументальной поэмы «Гибель Атлантиды». Скончался 15 июня 1963 года в Нью-Йорке.

Полет

За полями под полной луною,
Там, где дымкой покрыты холмы,
Раскрывается ночь предо мною
Беспросветною пропастью тьмы.

Словно лунного света завесу
Я закрыл за собой и стою,
Приступив безысходно к отвесу,
На повисшем над бездной краю.

Тишиною безжизненной полный,
Предо мной океан пустоты
Глухо движет беззвучные волны
Безначальной немой темноты.

По пучине ее безответной,
Властно брошен в безудержный бег,
Слепо мчится над глубью бессветной
Мирозданья бескрылый ковчег.

Мне в лицо веет ветер полета.
И я знаю, что с ним унесен
Я в безвестность, вне тленного гнета,
Вне пространства и хода времен.

Я один в запредельном блужданьи…
Всё смесилось, как в двойственном сне:
Или я растворен в мирозданьи,
Или всё мирозданье — во мне.

И, бесследным путем в бесконечность
Уносясь всё вперед, без конца,
Я вливаюсь в открытую вечность —
В присносущую душу Творца.

На переломе

В душе ни ропота, ни горьких сожалений…
Мы в жизни знали всё. Мечтавшийся давно
Расцвет искусств — был наш; при нас претворено
Прозрение наук — в триумф осуществлений.

Мы пили творчества, любви, труда и лени
Изысканную смесь, как тонкое вино,
И насладились мы, последнее звено
В цепи взлелеянных веками поколений.

Нахлынул мир иной. С ним — новый человек.
Под бурным натиском наш утонченный век
В недвижной Красоте отходит в область мифов.

А мы, пред новизной не опуская век,
Глядим на пришлецов, как в древности на скифов
С надменной жалостью смотрел античный грек.

На страже

Когда, поверив выкликам шаманов,
Их амулетам, маскам и рогам,
Толпа ушла, забыв своих арханов,
От бога правды к призрачным богам,
От солнца жизни — к сумеркам туманов,
От чистых вод — к болотным берегам,
Тогда душа отвергла яд обманов:
Бесстыдный пляс, курения дурманов,
Бессмысленный косноязычный гам
И дикий ритм трещащих барабанов;
Для вычурных и пестрых истуканов
Я петь не стал, не пал я к их ногам,
Не осмеял молитвенных пэанов,
Не смял цветов, родных родным лугам,
И растоптать священных талисманов
Не мог на радость радостным врагам.

Вернулся я в моленные дубравы,
Где песни птиц и ветра тихий гул,
И в храме лип, на жертвеннике славы
Забытый пламень ревностно раздул.

Огонь горит. Я на алтарь высокий
Плету венки, в них бережно храня
Медовый дух и нив живые соки;
Моих псалмов задумчивые строки
Поют о Вечном, с Вечностью родня.
И пусть кликуш я слышу суд жестокий,
Пусть чернь хулит мой подвиг и меня —
Не дрогну я, гоним, как все пророки:
Прекрасный Образ, тайный и далекий,
Всё ближе брезжит, властно в высь маня,
И мой огонь бросает в мрак глубокий
Маячный свет… Я чую, — близки сроки.
Мой бог грядет, победно тьму гоня…
Взгляну иль нет в лицо восходу дня,
Но счастлив я, хранитель одинокий
Священного бессмертного огня.

262

Андрей Белый

26 октября родился Борис Николаевич Бугаев [Андрей Белый] (1880 — 1934).

Портрет работы К. С. Петрова-Водкина, 1932

Серенада

Ты опять у окна, вся доверившись снам, появилась…
Бирюза, бирюза
заливает окрестность…

Дорогая,
луна — заревая слеза —
где-то там в неизвестность
скатилась.

Беспечальных седых жемчугов
поцелуй, о пойми ты!..
Меж кустов, и лугов, и цветов
струй
зеркальных узоры разлиты…

Не тоскуй,
грусть уйми ты!

Дорогая,
о пусть
стая белых, немых лебедей
меж росистых ветвей
на струях серебристых застыла —
одинокая грусть нас туманом покрыла.

От тоски в жажде снов нежно крыльями плещут.
Меж цветов светляки изумрудами блещут.

Очерк белых грудей
на струях точно льдина:
это семь лебедей,
это семь лебедей Лоэнгрина —

лебедей
Лоэнгрина.

1904

* * *

Июльский день: сверкает строго
Неовлажненная земля.
Неперерывная дорога.
Неперерывные поля.
А пыльный полудневный пламень
Немою глыбой голубой
Упал на грудь, как мутный камень,
Непререкаемой судьбой.

Недаром исструились долы
И облака сложились в высь.
И каплей теплой и тяжелой,
Заговорив, оборвались.
С неизъяснимостью бездонной,
Молочный, ломкий, молодой,
Дробим волною темнолонной,
Играет месяц над водой.
Недостигаемого бега
Недостигаемой волны
Неописуемая нега
Неизъяснимой глубины.

1920

* * *

Снег — в вычернь севшая, слезеющая мякоть.
Куст — почкой вспухнувшей овеян, как дымком.
Как упоительно калошей лякать в слякоть —
Сосвистнуться с весенним ветерком.

Века, а не года, — в расширенной минуте.
Восторги — в воздухом расширенной груди…
В пересерениях из мягкой, млявой мути
Посеребрением на нас летят дожди.

Взломалась, хлынула, — в туск, в темноту тумана
Река, раздутая легко и широко.
Миг, — и просинится разливом океана,
И щелкнет птицею… И будет —
— солнышко!

1926, Москва

Сестре

К. Н. Бугаевой

Не лепет лоз, не плеск воды печальный
И не звезды изыскренной алмаз, —
А ты, а ты, а — голос твой хрустальный
И блеск твоих невыразимых глаз…
Редеет мгла, в которой ты меня,
Едва найдя, сама изнемогая,
Воссоздала влиянием огня,
Сиянием меня во мне слагая.
Я — твой мираж, заплакавший росой,
Ты — над природой молодая Геба,
Светлеешь самородною красой
В миражами заплакавшее небо.
Все, просияв, — несет твои слова:
И треск стрекоз, и зреющие всходы,
И трепет трав, теплеющих едва,
И лепет лоз в серебряные воды.

1926, Кучино

Осип Мандельштам

Стихи памяти Андрея Белого

Голубые глаза и горячая лобная кость —
Мировая манила тебя молодящая злость.

И за то, что тебе суждена была чудная власть,
Положили тебя никогда не судить и не клясть.

На тебя надевали тиару — юрода колпак,
Бирюзовый учитель, мучитель, властитель, дурак!

Как снежок на Москве заводил кавардак гоголек:
Непонятен-понятен, невнятен, запутан, легок…

Собиратель пространства, экзамены сдавший птенец,
Сочинитель, щегленок, студентик, студент, бубенец…

Конькобежец и первенец, веком гонимый взашей
Под морозную пыль образуемых вновь падежей.

Часто пишется казнь, а читается правильно — песнь,
Может быть, простота — уязвимая смертью болезнь?

Прямизна нашей речи не только пугач для детей —
Не бумажные дести, а вести спасают людей.

Как стрекозы садятся, не чуя воды, в камыши,
Налетели на мертвого жирные карандаши.

На коленях держали для славных потомков листы,
Рисовали, просили прощенья у каждой черты.

Меж тобой и страной ледяная рождается связь —
Так лежи, молодей и лежи, бесконечно прямясь.

Да не спросят тебя молодые, грядущие те,
Каково тебе там в пустоте, в чистоте, сироте…

10—11 января 1934

198