Стихотворение дня

поэтический календарь

Василь Стус

Василий Семёнович Стус родился 6 января 1938 года в селе Рахновка Винницкой области, Украина. Умер 4 сентября 1985 в карцере лагеря Пермь-36, Пермская область, Россия.

Костомаров у Саратові

Але що ж робити
живій душі у цій державі смерті?
В. Мисик

«За роком рік росте твоя тюрма…» Читает автор

I

За роком рік росте твоя тюрма,
за роком рік підмур’я в землю грузне,
і за твоїм жалінням заскорузлим,
за безголів’ям — просвітку нема.

Живеш — і жди. Народжуйся — і жди.
Жди — перед сконом. Жди — у домовині.
Не назирай — літа збігають згінні
без цятки неба й кухлика води.

Ти весь — на бережечку самоти,
присмоктаний до туги, ніби равлик,
від вибухлої злості занепалий,
не можеш межі болю осягти.

А світ весь витих, витух, відпалав,
не вгамувавши вікової спраги.
Він висмоктав із тебе всю одвагу,
лишив напризволяще і прокляв.

II

Живі — у домовині. Мертві — ні,
хоча тюремним муром всіх притисло.
Прадавні роки, місяці і числа
перебирають у живій труні.

Сомнамбулами бродять щонаймертві.
І так їм хочеться межи чужих кісток
свій непомітний віднайти куток,
щоб там боятись смерті.

III

Світ — тільки свист мигтючий. І провалля —
немов бездонне. Долі — не збагнеш.
Бездомний, хоч — то вжалюйся до жалю
(а жаль, немов провалля, теж — без меж).

Час опада. За час не зачепитись.
Руками не вчепитись, мов за дріт.
О Боже, винеси! Руки обидві,
немов вітряк, з зорі і до зорі
блукають, шастають — ані тобі рятунку,
ані тобі розрадоньки. Самі!
І самоти згорьовані дарунки —
рожеві панти досвітку з пітьми.

Світанок — свист мигтючий.

IV

Задумалася свічка —
повечоровий спах.
Розрада невеличка —
і голова в руках.
Розіп’ятий на рами
сосновому хресті,
звіряєш самоті
днедавні тарарами.
Загублений між днів,
не спам’ятаюсь досі.
Під вибухами сосон —
мов на морському дні.
Важкі обвали літ
і пам’яті провали.
Але ж і дні настали —
оцей вселенський гніт.
Мій Боже, білий світ —
це біле божевілля —
не варт твого зусилля,
то й бідкатися встид.

V

Але хто поверне
руки, рухи, радощі нам?
Але хто уперто
вік рубатиме хащі?

Але хто навикне
жити, серце ївши своє?
Де ті недоріки,
кому пам’ять спати дає?

Жив чи ні — намарне.
Все намарне — чи жив, чи ні.
Годі, незугарний!
Доста. Збавив літа бучні.

Не оплакуй втрати днів,
бідою видублених.
За життя — розплата:
лізь до могил до виблих.

Вже, причинний,
у покорі перепочинь.
Долі — згінні,
наче дні. І намарне — чиниш.

Що чуже — то наше.
А що наше — нам же й чуже.
Наша доля вража
нас доріже — нашим ножем.

Марні епітим’ї,
не врятує великий піст.
Дотліває з димом
край оспалих синів-лакиз.

Мало йому горя —
ще ховається в сповитки.
Нині — вчора
і раніше за всі віки.

Та й діяння марні.
Суєта суєт і мана.
Бродять біди в парі
(що ж бо то за біда за одна?)

Причинивши двері,
колінкую: Отче ти наш!
Та ж ніхто не верне
руки, рухи, радощі нам?!

VI

Не побиваюсь за минулим,
побитим шашіллю зневір.
Високі думи промайнули,
і в потаймиру — водовир
стражденних літ. Нехай. Не плачу.
Не побиваюсь. Задарма.
Усе, чим жив, сьогодні трачу.
Все рвуть руками обома.

Але ж чи все? Не все. їй-богу.
І гріх казать: все чисто рвуть!
Навічним радості облогом,
обніжком щастя, там, де ймуть
малої віри на безвір’ї
малої ласки серед зла,
квадрат — чотири на чотири —
і окрай чорного стола.

Якраз навпроти, на ослоні
сидить нужденна удова,
і на змозолених долонях —
солоні сльози, як жорства.
І так провадить: зглянься, сину,
руками горе розведи,
бо як не стане України,
тоді не стане і біди.

І в щасті нелюдів пощербне
її державний меч і гнів.
І горе зітреться на мерву.
І відбіжить її синів
невірних потовч-потороччя.
За першим громом — відбіжить.
Хто ж їй води подать захоче?
Закриє очі хто — скажи?

Єси ти сам — з собою врівень,
один на сотні поколінь
високим гнівом богорівен,
хай, може, не ріка, а рінь,
важка занадто. Крик стоустий,
молінь столобих ти рука.
Ступай — майбутньому, назустріч,
і хай хода твоя легка
легкою буде. І не треба
жалких жалінь. І — задарма.

Тюрма не доросте до неба:
ще землю їстиме тюрма.

«Незграбно ворон кружеля…» Читает автор

VII

Незграбно ворон кружеля.
Незграбно кружеляють сосни.
І кружеляє безголоса
осіння крижана земля.

Галактик зірна круговерть
спіраллю простаного болю
значить одвічну людську долю,
снігами виповнену вщерть.

Саме кружляння вікове!

…папір, перо і філіжанка.
А свічка тріпотить світанком,
котрий наш правнук днем назве.

1965—1967

* * *

Ти хоре, слово. Тяжко хоре ти.
І хто позаздрить животтю твоєму,
що тільки в молитви ачи в поему
годиться, поцуравшись марноти
святошних буднів. Рушаться світи
і суходіл міліє. Скільки щему
у грудях варіює вічну тему,
що легше вмерти, аніж осягти
погребні співи. Господи, подай
недугому високу допомогу —
нехай я віднайду собі дорогу
для мужнього конання. Рідний край
на белебні ясніє осіянний.
Почуй мене! І озовись, коханий!
І лиш недобрим словом не згадай.

36

Андрей Голов

13 февраля родился Андрей Михайлович Голов (1954 — 2008).

Августовский жанр

Косоглаза, как китайский Восток,
Но за мистику его не в ответе,
Облепиха облепила песок
И колючками царапает ветер.
И расписывает свой преферанс
По десятке и глотку благодати
Тень от времени на тени пространс-
тва пчелиным хоботком на закате.
А закат не досчитал до шести,
А шиповнику давно надоело
Поспевать и до Успенья цвести,
И прохожих задирать то и дело.
И, как вышивка по канве дождей,
Все заметнее в кудлатом тумане
Запах рыжиков и черных груздей,
Монастырское творя послушанье.
От орбит урбанизма вдалеке,
Чуть мерцает на окраине леса
Образ Спаса на приборном щитке
Уносящегося в ночь “Мерседеса”.
И в пушистой придорожной пыли,
Где жуки о бытии размышляют,
Низко кланяясь ему, ковыли
В бабье лето не спеша ковыляют.

Забелин

Забелин. Зяблик зыбкой старины
Сидит на свитке, сны храня от сглаза.
Пустые щи легенд забелены
Беловиком монаршего указа;
Седой монашек распростерся ниц
Пред Иверской с нездешними очами,
И череда царевен и цариц
Торит сафьяновыми сапожками
Тропинку в том невиданном саду,
Где на свинцовом золоченом скате
Жасмины обнимают резеду
И льнут левкои к Золотой палате,
Где горлицы садятся напрямик
На ерихонке царской, на плече ли,
И к куполам на Троицкий семик
Взлетают тяжко Софьины качели.
А богомольцы с Соловков пришли
В двойных лучах Савватьевского чуда,
И первые Петровы корабли
К усладе мамок чертят чашу пруда.
Пещное действо к сводам тянет дым,
Гранат растет из виршей Симеона,
И против шерсти гладит Третий Рим
Двух византийских львов, что спят у трона.
Но этот слишком благостно возлег
На горностаев у порога славы,
А тот подставил солнцу левый бок
И отдал зубы за штыки Полтавы…

Чеховский сюжет

Кухарка до обедни рубит фарш,
Пока Морфей расплёскивает в блюдца
Стремление коллежских секретарш
Советницами тайными проснуться.
А старый муж, вполголоса речист
И веря, что столоначальник — гений,
О святках по алтыну любит вист
И лепит из полтинных подношений
Приданое для дочки, что отца
Надеется порадовать гусаром,
Но в двадцать восемь выйдет за купца,
Торгующего тюлевым товаром.
Он, обожая студень в летний зной,
Ботвинью и скоромные закуски,
Гостей привыкнет угощать женой,
Лепечущей, как немки, по-французски.
И внуки подрастут, как на дрожжах,
И будут гордо презирать ливреи,
А давний спор о двух и трёх перстах
Решат, снимая крестик с дерзкой шеи,
Чтоб брюсовские клясть календари
И видеть зло в правительстве и в водке
И двадцать восемь умереть в Твери,
Народнической покорясь чахотке.
И бабушку, пришедшую на гроб
Взглянуть и покичиться пред амвоном,
Приветит нигилистовласый поп,
Как тайную советницу — поклоном.

104

Геннадий Каневский

11 февраля был день рождения у Геннадия Леонидовича Каневского.

[манты]

бог варит манты — это добрый знак.
бог сплюнул данта, и в аду — круги.
а в поле бродит пиросманиак — 
клеенчатое солнышко, зажги!
смотреть пиры оборванных князей.
дуть в жестяную задницу кинто.
где родина твоя, малыш? — нигде.
кто любит тебя, маленький? — никто.
как, знаешь, первый хиппи, бахромой
из замши потрясающий вдали — 
в тифлисе, в кутаисе, боже мой,
клеенчатое солнышко зажгли.
так повелось с божественной тамар,
и, верно, тело близится к весне,
и, радуясь отрыжке, белый пар
облизывает пальцы в тишине.

«Все забыть, и по второму кругу». Читает автор

* * *

все забыть, и по второму кругу:
воздух горше и плотнее к югу,
вот и тьма сгустилась грозовая,
харьков, запорожье, лозовая,
здесь меня когда-то хоронили
те, со вкусом меда и ванили,
я лежал на чистом и казенном,
наслаждаясь местным черноземом,
и неважно, что иного века,
что жидовской крови злая мета — 
то-то под курганами веками
скифы пополам с железняками.
попрошу старинную подругу:
проезжая тулу ли, калугу,
звоном поздним, землемерной цепью
грянься оземь — и лети над степью,
как летают птицы без названья
над непрядвой, доном и назранью,
как сменил докембрий — януарий,
расскажи в последнем мемуаре,
расскажи, как мы с тобой играем,
разлетись в тетради юденфраем — 
кровь во рту и привкус купоросный
маленькой войны победоносной.

«Я говорит салтыков щедрин». Читает автор

* * *

я говорит салтыков щедрин
зверь обличитель зла
хочешь прорваться звони один
звёздочка треск ноль два
сотни томов восковых неправд
прадед секунд-майор

радуйся имя твоё виноград
на языке моём

я продолжает тулуз лотрек
средней руки горбун
я только в эти холсты одет
в эти штрихи обут
код мой магнит мой на карте крап
шулерский мой приём

радуйся имя твоё виноград
на языке моём

гроздью корми оплети лозой
чтобы глядеть в зрачки
не отрываясь и по одной
строчки мои зачти
писано ощупью наугад
сунуться рылом в калашный ряд
крикнуть в дверной проём
слышишь ли пастырь овечьих стад
слышишь садовник идущий в сад

радуйся имя твоё 

яне

ты нищая страна с раскосыми глазами
ты воздух надо мной приют саманных крыш
когда я говорю на языке цунами
ты смотришь си-би-эс и плачешь и молчишь
твой бог твой сукин сын идет к тебе по водам
его любовь сильна твоя судьба сильней
подуй мне на ладонь и отпусти на волю
свободную от каст и кланов и семей
предсмертная вода не бормочи спросонок
в экран где поутру с лихой пометкой спам
летит сквозь интернет потерянный ребенок
читай не узнавай пересылай друзьям
читай не узнавай переводи на идиш
водобоязнь мою не торопись постой
ты терпишь говоришь поешь и ненавидишь
а я — я лишь слежу за лентой новостной

* * *

Е.Т.

Я на скрипочке играю, поднимая легкий прах. Я не Байрон — просто ранен на колчаковских фронтах, и, на раненную ногу опираясь, бледный весь, вот играю понемногу, зарабатываю здесь. И мотив сентиментальный дешевизною набряк: про исход пою летальный кочегара на морях, про угар пою тифлисский с напряженьем певчих жил… А когда-то — по-английски, и — в гимназии служил. Но ни слова, тс-с-с, ни слова, вон идет уже за мной комиссар в тужурке, словно зуб хороший коренной. В чёрной коже, ликом — белый. Он в гимназии моей, было дело — портил девок, жмых менял на голубей, но поднялся, второгодник, и теперь за двойки мстит. Байрон, Байрон, день холодный, Бог, наверное, простит за цистит, больную печень, за подбитый ветром глаз. Время — лечит, мир — калечит. Я ведь, барышня, и Вас помню, помню — Вы же сами, выходя из варьете с этим самым комиссаром, вся — на коксе, на винте… Я стоял у входа слева и вдогонку тихо пел: “Fare thee well! and if forever, still forever fare thee well”.

192