Стихотворение дня

поэтический календарь

Габдулла Тукай

Сегодня родился Габдулла Тукай (1886 — 1913), народный татарский поэт.

gabdulla-tukay

Переводы М. И. Синельникова

На память

Поэт мой, избранность свою в душе храни, в душе таи,
Скрывай призвание свое, не выдай помыслы свои!

Пусть не узнают нипочем, откуда мощь и разум твой,
Ты, как прозрачные тела, свой образ истинный сокрой.

Свое обличье и наряд всегда меняй, вступая в дом,
Там сумасшедшим обернись, а здесь объявишься шутом.

Смотри, себя не выдавай, веди ничтожный разговор,
Знай улыбайся потому, что неприличен хмурый взор.

Коль о стихах заговорят, речь на другое поверни.
Пусть входит лишь поэт в михраб, святилища не оскверни.

Не делай эту жизнь своей, ищи иное бытие,
Что суета и шум пустой? Поэт, все это — не твое!

Будь кем угодно на земле и выбери наряд любой,
Один я дам тебе совет: остерегайся быть собой!

Чуждайся мелочных забот, к чему поэту их тщета?
Забудет птица небосвод, коль будет в доме заперта.

И не достанется тебе поэта истинный венец,
Коль, звоном золота прельщен, ты измельчаешь под конец.

Так не склоняй же головы пред миром низких — ты велик!
Пусть мир склонится пред тобой, ты — царь, и не ищи владык.

Пусть злые душу омрачат — терпи и оставайся нем,
Таков их жребий, пусть мутят источник святости Земзем!

1908

Михраб — трибуна, с которой в мечети произносят проповедь.
Земзем — священный источник в Мекке.

Пора, вспоминаемая с грустью

Коль наскучит жизнь Иблису, он припоминает рай,
Ну а я, когда устану вижу детства дальний край.

Чище, чем тысячезвонный, быстрый ключ, была душа,
И была, как лист зеленый, жизнь свежа и хороша!

Все легко и лучезарно, и печали не гнетут,
Небо нежно-бирюзово, и земля — как изумруд.

Горьких слез еще не пролил и не знаешь черных дней,
Ты послушен лишь природе и внимаешь только ей.

Каждый цветик — что сестрица, деревцо — как брат родной,
Соловья напев струится, словно детский голос твой.

Полем вспаханным открыта для прекрасного душа,
И горит любовью к солнцу, благодарностью дыша.

Милосердьем бесконечным вся душа полным-полна,
Словно путь для благодати, нисходящей в мир, — она.

Если нищему сумеешь хлеба вынести ломоть,
Ты от счастья онемеешь, радости не побороть.

Вслух читают вечерами — ты живешь в местах своих,
Грустной повести внимаешь — слышишь нежный, звучный стих.

Голос книги сладко льется, убаюкивает он,
И глаза твои закрылись, ты внезапно усыплен.

Спишь спокойно, ну, а если ночью ты проснешься вдруг, —
Тишь… Рассвет еще не скоро. Темнота стоит вокруг.

И тебя охватит жалость, и до утренней поры
Ты оплакиваешь участь и Тахира, и Зухры.

1912

Иблис — дьявол.
Тахир и Зухра — герои восточной сказки-легенды.

70

Марк Кабаков

Сегодня день рождения у Марка Владимировича Кабакова.

mark-kabakov

* * *

Полощет море кружева.
Наверно, к ночи норд нагрянет…
А красота твоя не вянет,
И нежность давняя жива.
Полощет море кружева.
Я в синий сумрак окунусь,
Когда сыграют погруженье.
Твое лицо,
Твои движенья,
Твой взгляд я знаю наизусть.
Я в синий сумрак окунусь.
Волна лизнула руку мне
И улеглась в тени от пирса.
Я так давно в тебя влюбился,
И ты со мной,
На глубине…

* * *

Мы собирали грибы
Во дворе хирургии
Нас отделяли от города
Стены нагие.
Травы росли,
Орошенные болью и плачем…
Мы собирали грибы
И мечтали о нашей удаче.

Нам на двоих
Сыроежек конечно же хватит
На кипятильнике их
Ты готовила после в палате
Снова сирень,
Но, увы,
Времена наступили другие…
Помнишь:
Пестрели грибы
Во дворе хирургии?

Москва, 15 июня 2002

* * *

И все-таки я не забуду Юг.
Пускай мы жили как на бивуаке,
Пусть беды шли по следу,
Как собаки –
И все-таки я не забуду Юг.
Сквозь пыльную завесу
Я чувствовал глаза твои всечасно,
На цыпочках входило ночью счастье
И звезды загорались на воде.
И если я умру.
И вновь воскресну,
Не захочу ни почестей,
Ни власти,
А только чтоб опять полночный город,
И стук сердец.
И ты.
Всегда.
Везде.

Феодосия, 14 сентября 1963

60

Бахыт Кенжеев

bahyt-kenzheev

* * *

Когда душа обиженно трепещет
и бьет хвостом раздвоенным, когда
простые и простуженные вещи –
хлеб, чай с малиной, поздняя звезда –
так дышат пристально, так мудрствуют подробно
и сбивчиво, так достают меня
невинной неумелостью, подобны
рисунку детскому на обороте дня,
в печалях и волшебных суевериях
сгоревшего – я сам вздыхаю, сам
в овечьей маске встать готов за дверью
в ночь, и по устаревшим адресам
(апрель, апрель, пожалуйста, солги ей,
скажи, что жив, и небом одержим)
слать, не чинясь, приказы воровские,
подписываясь именем чужим.

Когда товарищи мои, редея,
бредут за холм, превозмогая страх,
и каждый сгорбленную орхидею
сжимает в обескровленных губах,
когда они скрываются за рощей
и облаком, где оправданья нет,
стакан сырой земли возьму наощупь
со столика, зажгу свой желтый свет
у изголовья, чтобы приглядеться –
но там темно, туманно, хоть умри,
не матери не видно, ни младенца.
Поговори со мной, поговори,
ночь ре-минорная с каймою голубою,
не укоряй, прислушайся, согрей –
какая орхидея, бог с тобою,
увядшая настурция скорей

* * *

Жизнь, пыль алмазная, болезный и прелестный
апрельский морок! Бодрствуя над бездной,
печалясь, мудрствуя – что я тебе солгу,
когда на итальянское надгробье
вдруг в ужасе уставлюсь исподлобья,
где муж с женой – как птицы на снегу,
когда светило, мнившееся вечным,
вдруг вспыхивает в приступе сердечном,
чтоб вскоре без особого следа
угаснуть? Ну прости. Какие счеты!
И снова ты смеешься без охоты
и шепчешь мне: теперь иль никогда.

Простишь меня, глупца и ротозея?
Дашь выбежать без шапки из музея,
где обнаженный гипсовый Давид
стоит, огромен, к нам вполоборота,
глядит на облака (ну что ты? что ты?)
и легкий рот презрительно кривит?
Долга, долга, не бойся. Битый камень
то переулками, то тупиками
лежит, а с неба льется веский свет.
И что мне вспомнится дорогой дальней?
Здесь храм стоял, сменившийся купальней,
и снова храм, зато купальни – нет.

Льном и олифой, гордостью и горем –
все повторится. Что ты! Мы не спорим,
в конце концов мы оба неправы.
И вновь художник, в будущее выслан,
преображает кистью углекислой
сырой пейзаж седеющей Москвы,
где голуби скандалят с воробьями
по площадям, где в безвоздушной яме
парит Державин, скорбью обуян,
и беженец-таджик, встающий рано,
на паперти Косьмы и Дамиана
листает свой засаленный Коран.

50