Сегодня день рождения у Ильи Витальевича Кутика.

Пустынник гладит кота, думая о море

1

Стихи мои, не бегом, а шагом…
Да и куда вам бежать? — да и незачем… Ибо с горя

покатиться отсюдова слезным шаром
не удастся — в виду состоянья моря

из такой же плакучей доремифасоли…
Да и не хочется в мире соли

прибавлять, а тем паче — воды… Слезам
есть чему поучиться у моря — вспышкам

суицидальности… Грудь его, как сезам,
на камнях распахивается и — срастается… Даже слишком

напоминая, что — несмотря на поед
вечный — собою кончать не стоит…

2

Море печет безе под музыку из «Ловцов
жемчуга» у Бизэ. И небосвод свинцов.

Я не жемчуг мечу, но достаю на божий
свет серую жемчужину, коей Борджий

никогда не имел! — Серый — с отливом — шар…
По нему вздыхает Алмазный Фонд,

но уже расплатился персидский шах
за Грибоедова… Серый фон

означает, что в мире настал ислам…
Ветер крепчает, катая шары из пыли,

уши на площади, выделенной ослам,
вздрагивают как кегли… Забили иль не забили,

а ветер катит шары дальше в пустыню и
ее продолжает в море. Шары обретают ноги

из песка и идут по нему в тени
своей собственной тени, путаясь в складках тоги,

т.е. в дюнах, барханах, в ряби песка… Песку
легче приделать шару, как букве Я,

как моллюску алфавита, лишнюю ногу, чем
катить его О по кочевью своих фонем…

3

Песок населяет все, как у Хичкока —
птицы, — и рыбы барахтаются, пока

идут моллюски, эллипсоидные, как око
песка, по мелким волнам песка…

Инфузории-туфельки, с ресничками, им завидуют —
туфельки — а не ходят, реснички — а не зрачки…

Но море — теперь не море, а только лишь то, что выдует
ветер из легких дюн… Крабы, рачки

следят как шары превращаются в эллипс, буквы
О в букву Я… Но куда их нецелен путь?

Я ж — … на «Ку» начинаясь… — выйдя на берег бухты,
зову их к себе — сюда!.. Ветер сильнее дуть

принимается… Слезы идут в одном
направленье — и тонут… Пески навстречу

идут — и не тонут, как вывернутое вверх дном
море не может топиться течью…

И ветер бросает под мой — сюда! —
крик, мне под ноги — блестящую, как слюда,

и серо-ворсистую, как картон,
жемчужину, и если потрешь ей бок,

то она оборачивается котом.
В моих глазах слезы, в его — песок…

4

Песок в глазах кота пересыпается, как в часах.
Бесконечность песка, как двустиший в поэме «Шах-

Намэ», и в этой пустыне мой вопиющий глас
вряд ли слышен… Коты заглушают нас

треском кузнечиков, цикад, акрид…
Скоро фарси — наверное — прогремит

на весь мир… Даже кошачье «мур»
звучит не как ласка, а как — Тимур…

В Самарканде эрос и алгебра — два туза —
туз пик в союзе с резною аркой

могут рожать детей и сражаться за
выход — в местности этой жаркой —

к Аральскому — скажем — морю… А мне прорубить окно
в песке — невозможно, ибо тотчас оно

срастается, как диафрагма в фото-
камере, зафиксировавшей кота,

ушедшего с головой в воронку комфорта. Дремота.
море тает в песке, словно резьба винта.

1994, Лунд

Вчера в Санкт-Петербурге скончался Виктор Александрович Соснора.

Латвийская баллада

На рассвете, когда просветляется тьма
и снежинками сна золотится туман,
спят цыплята, овцы и люди,
приблизительно в пять васильки расцвели,
из листвы, по тропинке, за травами шли
красная лошадь и белый пудель.

Это было: петух почему-то молчал,
аист клювом, как маятником, качал,
чуть шумели сады-огороды.
У стрекоз и кузнечиков — вопли, война.
Возносился из воздуха запах вина,
как варенья из черной смороды.

Приблизительно в пять и минут через пять
те, кто спал, перестал почему-либо спать,
у колодцев с ведрами люди.
На копытах — коровы. Уже развели
разговор поросята. И все-таки шли
красная лошадь и белый пудель.

И откуда взялись? И вдвоем почему?
Пусть бы шли, как все лошади, по одному.
Ну, а пудель откуда?
Это было так странно — ни се и ни то —
то, что шли, и что их не увидел никто, —
это, может быть, чудо из чуда.

На фруктовых деревьях дышали дрозды,
на овсе опадала роса, как дожди,
сенокосили косами люди.
Самолет — сам летел. Шмель — крылом шевелил.
Козлоногое — блеяло… Шли и ушли
красная лошадь и белый пудель.

День прошел, как все дни в истечении дней,
не короче моих и чужих не длинней.
Много солнца и много неба.
Зазвучал колокольчик: вернулся пастух.
«Кукареку» — прокаркал прекрасный петух.
Ох, и овцы у нас! — просят хлеба.

И опять золотилась закатная тьма,
и чаинками сна растворился туман,
и варили варево люди.
В очагах возгорались из искры огни.
Было грустно и мне: я-то знал, кто они —
красная лошадь и белый пудель.

1970-е

Сегодня день рождения у Дмитрия Валентиновича Тонконогова.

Сестры

Чупати Марья, урожд. Будберг, вдова капитана,
Эриксон Констанция, дочь поручика,
собирали чернику, одну в рот, другую на донышко стакана,
и попали под дождь волею случая.

Смирнова Олимпиада, дочь титулярного советника,
Николенкова Прасковья, сердобольная сестра,
разговаривали, держась за доски штакетника,
и умолкли, увидев пролетающего комара.

Уман Тереза, дочь мещанина,
Феоктистова Клеопатра, сиделка,
перелистывая репродукции неизвестных художников,
обратили внимание на картину,
где впивается в небо непонятная стрелка.

Смирнова Марфа, дочь умершего провиантского комиссионера,
Краузе Юлия, дочь почетного гражданина,
слышали, что наступает новая эра,
безрыбья, механизмов и пластилина.

Дружинина Марья, дочь коллежского регистратора,
Благовещенская Анастасия, дочь священника,
не догадывались, что это эра вечного эскалатора,
черных рубильников и ремонта помещений.

И когда она наступила, испуганные, они выправили осанки,
стали повторять одно и то же в надежде, что их услышат.
Но пора, сестры, Господь приготовил санки,
выпал снег и остался лежать на одноэтажных крышах.

На скользкое небо не подняться без фуникулера,
но осторожными шажками, заглушая сердцебиенье,
они двигались, держась за нить разговора.
Их видели с вертолета: Марфа шла впереди,
за ней Анастасия — дочь священника.

Не будем говорить, какой там ветер,
какое расстояние, Прасковья насчитала одну тысячу двести тридцать два,
из них тридцать два она прожила на свете,
остальное держала в уме, но растеряла, пока спала.

Уставшие, они съели по кусочку хлеба,
перекрестили Прасковью, превратившуюся в сугроб.
Спи, лапа, в глазах твоих белое небо
будет струиться, переворачиваться, не остановиться чтоб.

И заскользили вниз, подпрыгивая на трамплинах,
ныли полозья, не оставляя следа на льду,
закрывали глаза и видели
пульсирующие перья павлина.

В 2003-м году.

Куры

Сидели мы около дома, и много раз
я открывала рот, а Диана щурила глаз.
Пришла Сабина с муфточкой и в шикарном пальто,
хотя было лето и так не ходил никто.
— Ну чо? — спросила Сабина, выгибая плечо.
Мишка Фараджев сплюнул и сказал: бараны́.
(Бараны животные умные, а это явно не мы,
поэтому ударение на последнем слоге.)
Пойдем, говорит Мишка, к морю по этой самой дороге.

И мы пошли. Я, Диана, Сабина, Алибек, Пирзия,
Фатима, Патя, Сония, Мадя и Леночка.
Последние шесть имен — алибековские куры.
Он за ними присматривал, за них отвечал,
а Леночку почему-то особенно привечал.

Миновали дорогу железную и вышли на пляж городской.
Сабина ставила ножки крестиком, Мишке махала рукой.
И навернулась в море с песчаной косы. В пальто.
Весь пляж и так с замиранием смотрел,
ведь так не ходил никто.
А тут еще в море упала.
Мишка сказал: бараны́!
И в воду полез, подворачивая штаны.