Сегодня день рождения у Марии Вячеславовны Фаликман.

Ноябрь. Фонтанный

Шла по петербургскому двору, снегом заметённому,
оставляла тёмные следы, обходила дерево.
Вновь её увижу и замру, вновь по взгляду тёмному
пробежит обыденность беды. Всё давно потеряно.

Может, и не всё, и не беда, раз уж мы в подвальчике
тесном и прокуренном глядим кадры кинохроники.
Словно под забором лебеда, вырастают мальчики,
словно одуванчиковый дым, сгинули поклонники.

Вот она и мечется одна над Невой нефритовой,
замотала голову платком, попросту, по-бабьему.
Господи, не требуй пить до дна, веры не испытывай,
если начал сомневаться в ком, лучше сил прибавь ему.

Вновь метёт позёмка, клонит в сон, тает снег на вороте.
Что почём и кто кому под стать, разглядят историки.
Если Бог и сохраняет всё в этом стылом городе,
где же это всё теперь искать, как не в этом дворике?

2005, 2010

Загадка

Постаревшая на сутки,
над Кремлем висит луна.
Я хожу под ней одна —
мне плевать на предрассудки.

Выпрямившись в полный рост,
радуюсь луне нерезкой,
музыке пифагорейской —
звону молчаливых звезд.

Мне светло, хотя на деле
мрачен Кремль и не обжит.
Но неделя пробежит,
и еще одна неделя,

а потом — сюжет не нов:
выйдет месяц из тумана
вынет ножик из кармана
пифагоровых штанов,

посрезает звезды с башен
и исчезнет в облаках,
всех оставив в дураках —
деловит и бесшабашен.

И опять бродить одной,
ковыряя в зубе спичкой,
вдоль родной стены кирпичной
под стареющей луной.

Подскажите, что со мной?

* * *

Как пронзительно прост уют в этих домиках вдоль залива, как светло и неторопливо здесь стареют и кофе пьют, как легко уходящий день прорастает в раннее утро, как беспечно и всё же мудро перепутаны свет и тень в кронах сосен и в кружевных пятнах солнца на водной глади, а иначе чего бы ради так хотелось взглянуть на них, на песок по тропе лесной выходить в ненужной панаме, и сидеть тут целыми днями, и смотреть, как сплошной стеной низвергается небосвод, поседевшие сосны моя, сопрягая залив и море, мощь соленых и пресных вод.

В беспредельную эту мощь, словно в плед, с головой ныряя, ты поймешь, что иного рая ты, пожалуй, и не поймёшь. Да и где еще сможешь ты, хлопотун, непоседа, пешка, кофе пить и стареть неспешно, без метаний, без маеты, так же верно, как лес растёт — знай себе, процветай и множься, а оступишься ли, споткнешься — и под мышки подхватит тот, чья невидимая рука волны треплет по пенным гривам и разматывает над заливом полосатые облака.

Август 2011

* * *

в незапамятном году в мятую тетрадь
я, как водится, иду строки собирать
я ещё не поняла, чем за них платить,
и спешу свои дела в слове воплотить

все вокруг меня идут, вот и я иду,
листья липы там и тут плавают в пруду,
и ложится между строк, трещин, снов и ям
лёгкий липовый листок, жёлтый по краям

нынче – лист, а завтра – прах, он не там, а тут,
но в болотных сапогах дворник входит в пруд,
выгребает листья прочь, делит труд со мной,
погружает строки в ночь, гасит свет дневной

ночь, где все кричат во тьму кто во что горазд,
не поможет никому, ничего не даст,
но в награду за труды нам наверняка
будут чистые пруды, лёгкая строка

разойдёмся налегке сны вверять зиме,
а в укромном уголке, а в кромешной тьме
мятой памяти моей раскрошится в срок
между двух осенних дней высохший листок

2016–2019

8 февраля родился Лев Савельевич Друскин (1921 — 1990).

* * *

Эшелон составлен не по форме
И набит осколками семей.
Я лежу на стоптанной платформе,
На носилках памяти моей.
Сняли… Просьб и стонов не послушали:
«Помираешь — тут не до возни».
Мама, вся от голода опухшая,
Мается: «Сынок… Не довезли…»
И берут носилки два солдата.
В горле уголь — колок и горяч.
Им, и тем, кто виден мне, кто рядом,
Я твержу: «Привет из Ленинграда!»
Шепотом, срывающимся в плач.
Я держусь, хоть в мерное движенье
Входит боль, как всполохи огня.
Я горжусь, что с горьким уваженьем
Эти люди смотрят на меня.
Сторонись, проносят ленинградца.
Ленинградца… Одного из них…
Только надо очень постараться,
Чтобы слез не видели моих.

* * *

Там ива, опираясь на костыль,
Стояла хмуро — горькая калека.
Теперь уж я немного поостыл,
А раньше все в ней видел человека.
И так жалел! Забрать бы груз обид,
Шагнуть с тропинки, взять ее за локоть
И привести под крышу, и не трогать:
Пусть отойдет — сама заговорит.
Пылают в печке жаркие дрова,
И грусть не к месту, и тоска некстати…
Ну что опять ты выдумал, мечтатель?
Стыдись, чудак, седая голова!
И я, уже мешая явь со сном,
Твержу себе (а боль не утихает):
— О чем ты? Это ж дерево вздыхает,
Не человек горюет за окном.

* * *

Касанье взглядов и локтей
И вдруг — до гнева, до испуга —
Непониманье двух людей,
Как бы теряющих друг друга.
И мы на узкой простыне
Тоскуем — каждый за стеною.
(Не разговаривать же мне
С твоей повернутой спиною.)
Грозой разбитая семья,
Разбросанные вихрем вьюжным
Две ледяные глыбы… Я —
На северном, а ты — на южном.
Лежу один, глаза закрыв.
Какая боль! — вы не поймете,
Деленье клетки — не разрыв,
Живое раздвоенье плоти.
Два существа, два бытия,
Отвергнувших прикосновенье,
Два разных мира — ты и я,
Два горя, два недоуменья.

* * *

Юрию Варшавскому

Леса набросаны вчерне,
Поля едва намечены —
Они готовы не вполне
И не очеловечены.
И даже моря полоса,
Неудержимо-гибкая,
Сегодня утром стерлась вся
И кажется ошибкою.
Как распростертые тела,
Тенистый след за дюнами.
И не доделаны дела,
И мысли не додуманы.
И я стою, как день устав,
В печальной отрешенности…
На всех деревьях и кустах
Налет незавершенности.

Невеста Икара

Я убирала дом наш старый,
Со стен сметала сонных мух,
Когда раздался клич Икара
И люди хлынули на луг.
Как в праздник, я в толпу вбежала,
Мне щеки жгло, мне горло сжало,
Я затерялась в кутерьме,
Но разошлись внезапно спины,
Как будто ветер их раздвинул…
А на холме… А на холме…
Ах, этой ночью плыли стены,
Дышали пальцы на груди…
И шепот быстрый и надменный:
«Сама увидишь. Приходи».
Но разве в жизни так бывает,
Бывает разве у живых?
Он к солнцу желтому взмывает
На желтых крыльях восковых.
Он плоть свою переливает —
Как бог! — в огонь и синеву.
Но разве в жизни так бывает,
Бывает разве наяву?
И в ослеплении великом
Стояла я… И каждый ждал…
И опускался с черным ликом
На землю плачущий Дедал.

3 февраля в Москве скончался Евгений Владимирович Витковский.

* * *

Не понять – не постичь – не сберечь – не увлечь – не помочь.
На задворках Европы стоит азиатская ночь.

Это клён одинокий руками разводит беду.
Это лебедь последний крылами колотит по льду.

Это гибнет листва, это ветер над нею поник.
Это в городе ночью звучит неизвестный язык.

Только миг обожди – и застынет река в берегах.
Только миг обожди – и по горло потонешь в снегах.

Для кого – для чего – отвернись – притворись – претворись
В холодеющий воздух, стремящийся в гулкую высь.

… Что ж, лети, ибо в мире ноябрь, ибо в мире темно,
Ибо в небе последнем последнее гаснет окно,

Ибо сраму не имут в своей наготе дерева,
Ибо в песне без слов беззаконно плодятся слова.

Плотно уши заткни, сделай вид, что совсем незнаком
С этим странным, шуршащим меж листьев сухих языком.

Он неведом тебе, он скользящ, многорук и безлик –
Это осени клик, это пламени длинный язык.

Это пламя голодное жёлтые гложет листы,
И поручен ему перевод с языка темноты.