10 апреля родилась Белла Ахатовна Ахмадулина (1937 — 2010).

Подражание

Грядущий день намечен был вчерне,
насущный день так подходил для пенья,
и четверо, достойных удивленья,
гребцов со мною плыли на челне.

На ненаглядность этих четверых
всё бы глядела до скончанья взгляда,
и ни о чем заботиться не надо:
душа вздохнет — и слово сотворит.

Нас пощадили небо и вода,
и, уцелев меж бездною и бездной,
для совершенья распри бесполезной
поплыли мы, не ведая — куда.

В молчании достигли мы земли,
до времени сохранные от смерти.
Но что-нибудь да умерло на свете,
когда на берег мы поврозь сошли.

Твои гребцы погибли, Арион.
Мои спаслись от этой лютой доли.
Но лоб склоню — и опалит ладони
сиротства высочайший ореол.

Всех вместе жаль, а на меня одну —
пускай падут и буря, и лавина.
Я дивным пеньем не прельщу дельфина
и для спасенья уст не разомкну.

Зачем? Без них — ненадобно меня.
И проку нет в упреках и обмолвках.
Жаль — челн погиб, и лишь в его обломках
нерасторжимы наши имена.

1960

* * *

Случилось так, что двадцати семи
лет от роду мне выпала отрада
жить в замкнутости дома и семьи,
расширенной прекрасным кругом сада.

Себя я предоставила добру,
с которым справедливая природа
следит за увяданием в бору
или решает участь огорода.

Мне нравилось забыть печаль и гнев,
не ведать мысли, не промолвить слова
и в детском неразумии дерев
терпеть заботу гения чужого.

Я стала вдруг здорова, как трава,
чиста душой, как прочие растенья,
не более умна, чем дерева,
не более жива, чем до рожденья.

Я улыбалась ночью в потолок,
в пустой пробел, где близко и приметно
белел во мраке очевидный бог,
имевший цель улыбки и привета.

Была так неизбежна благодать
и так близка большая ласка бога,
что прядь со лба – чтоб легче целовать –
я убирала и спала глубоко.

Как будто бы надолго, на века,
я углублялась в землю и деревья.
Никто не знал, как мука велика
за дверью моего уединенья.

1964

Описание ночи

Глубокий плюш казенного Эдема,
развязный грешник, я взяла себе
и хищно и неопытно владела
углом стола и лампой на столе.
На каторге таинственного дела
о вечности радел петух в селе,
и, пристальная, как монгол в седле,
всю эту ночь я за столом сидела.

Всю ночь в природе длился плач раздора
между луной и душами зверей,
впадали в длинный воздух коридора,
исторгнутые множеством дверей,
течения полуночного вздора,
что спит в умах людей и словарей,
и пререкались дактиль и хорей —
кто домовой и правит бредом дома.

Всяк спящий в доме был чему-то автор,
но ослабел для совершенья сна,
из глуби лбов, как из отверстых амфор,
рассеивалась спёртость ремесла.
Обожествляла влюбчивость метафор
простых вещей невзрачные тела.
И постояльца прежнего звала
его тоска, дичавшая за шкафом.

В чём важный смысл чудовищной затеи:
вникать в значенье света на столе,
участвовать, словно в насущном деле,
в судьбе светил, играющих в окне,
и выдержать такую силу в теле,
что тень его внушила шрам стене!
Не знаю. Но еще зачтется мне
бесславный подвиг сотворенья тени.

1966

Садовник

Я не скрипеть прошу калитку,
я долго около стою.
Я глажу тонкую калину
по загорелому стволу.

И, притаясь в листве веселой,
смеюсь тихонько в кулаки.
Вот он сидит, мой друг высокий,
и починяет башмаки.

Смешной, с иголкою и с дратвой,
еще не знает ничего,
а я кричу свирепо: «Здравствуй!» —
и налетаю на него.

А он смеется или плачет
и топчет грядки босиком,
и красный сеттер возле пляшет,
в меня нацелясь языком.

Забыв в одной руке ботинки,
чудак, садовник, педагог,
он в подпол лезет и бутылки
из темноты мне подает.

Он бегает, очки роняя,
и, на меня взглянув тайком,
он вытирает пыль с рояля
своим рассеянным платком.

Ах, неудачник мой, садовник!
Соседей добрых веселя,
о, сколько фруктов несъедобных
он поднял из тебя, земля!

Я эти фрукты ем покорно.
Они солены и крепки,
и слышно, как скребут по горлу
семян их острых коготки.

И верю я одна на свете,
что зацветут его сады,
что странно засияют с веток
их совершенные плоды.

Он говорит: — Ты представляешь —
быть может, через десять лет
ты вдруг письмо мне присылаешь,
а я пишу тебе в ответ…

Я представляю, и деревья
я вижу — глаз не оторву.
Размеренные ударенья
тяжелых яблок о траву…

Он машет вилкою с селедкой,
глазами голодно блестит,
и персик, твердый и соленый,
на крепких челюстях хрустит…

1973

Сегодня день рождения у Леопольда Викторовича Эпштейна.

Полоса отчуждения

Дух промасленных шпал конкурирует с духом полыни,
Треск безумных кузнечиков втиснут в незыблемый зной.
Сухость бледного звона во мне пребывает поныне,
И распластанный коршун, и небо с его белизной.

Полоса отчуждения возле железной дороги.
Если память не врёт, нам с тобой ещё нет тридцати.
Мы идём и молчим, будто некое время другое
Открывается нам. Очень жарко, и трудно идти.

Можно броситься врозь. Уничтожить тот круг, что назначен
(Это всё-таки жизнь, а не снятое кем-то кино!).
Но прозренье судьбы и способность устроить иначе
Различаются тем, что последнее нам — не дано.

Словно чуждая роскошь степи, широта нежилая,
Понимание — нет, не ошибки, но — мести богов.
Не хочу свою долю нести и отдать не желаю;
Не готов я к подобной судьбе и к иной не готов.

Два гудка тепловоза взрывают пространство тревоги.
В раскалённых цистернах сгущённое пламя везут.
Полоса отчуждения возле железной дороги.
Сладко пахнущий вечностью канцерогенный мазут.

2006

Интервью

Как он сносил опалу? Да никак.
И славу, впрочем, тоже — не вникая.
Нет-нет, он не «держал себя в руках»,
А просто… просто в нем была такая
Раскрепощенность и свобода от
Нормальных мерок и обычных рамок,
Как будто бы, все зная наперед,
Он не желал играть в житейских драмах.
Простите? Да, она бывала здесь.
Да, мы знакомы. Нет, немного позже.
Нет, он имел в виду Грохольский лес.
А вот об этом я не знаю тоже.
Позвольте, мы — о нем или о ней?!
Нет, просто мне о ней — неинтересно.
Последнее? «Парад живых огней».
Напомните, — я покажу Вам место.
Да, я читала. Честные вполне
И добросовестные мемуары.
Одно в них, правда, неприятно мне —
Он предстает по ним каким-то старым,
Угрюмым и растерянным. А он, —
Поймите верно, я не претендую
На монополию… — но общий тон
Его души — был не таков. Любую
Нечаянную радость — он умел
Принять как откровенье. Он был весел.
Да, говорил об ужасе и тьме,
Но тьму и ужас он уравновесил
Самим собой. Простите? Пафос был
Не в том, чтоб выжить — в том, чтоб сохраниться.
Нет, в Бога он не верил, но судьбы —
Судьбы страшился. Как же не страшиться?
Что я? Я, как Вы видите, жива.
Да, наше поколенье исчезает.
Такие нас мололи жернова…
О будущем? Оно меня пугает.

1984

Падение

Ничем мы не связаны в этом пространстве холодном.
Мы падаем рядом, и в нашем паденье свободном
С одним ускореньем летим неизвестно куда,
И нас провожает безумие взглядом голодным,
А сверху сияет фонарь — голубой, как звезда.

Как нас угораздило в эту безмерность свалиться?
Мы обречены. Но покуда падение длится,
Фиксирует в нас неизвестный, но чуткий прибор
Знакомое лишь космонавтам и самоубийцам
Волшебное знанье ненужности всяких опор.

В свободном падении — значит: в свободном полете.
Возможно, что просто душа отделилась от плоти,
И светлый фонарь только в памяти нашей взошел.
А может быть, это неверно, и даже — напротив —
Душа стала плотью, и плоть совместилась с душой.

Здесь важно другое: что в этом полете свободном
Мы сходное можем увидеть в предельно несходном,
Чего не увидишь иначе — как силы ни трать.
Как новые люди в паденье своем первородном,
Мы все потеряли. Нам нечего больше терять.

1977

* * *

Я лежу на спине у озера и смотрю на дерево.
Нет никакого ветра, не холодно и не жарко.
Наблюдателю очевидно, что я ничего не делаю.
Время идёт. Я знаю об этом, и мне не жалко.
Дерево не представляет собой ничего выдающегося:
Ствол — прямой, много веток, на них — иголки.
Хорошее есть всегда лишь ожиданье лучшего,
Несмотря на препоны, опасения, кривотолки.
Трудно сосредоточиться, ни о чём невозможно думать,
Любая мысль расплывается сотнями мелких икринок.
Два юных бурундучка гоняются друг за другом,
Поднимая шум — что твой колхозный рынок.
Пока отдыхает разум, душа всё равно работает.
Ветер не дует, нет ни жары, ни холода.
Я поступаю так, как любое другое животное,
Когда оно не испытывает боли, страха и голода.

2005