Сегодня день рождения у Анатолия Генриховича Наймана.

«Хоть картина недавняя, лак уже слез». Читает автор

* * *

Хоть картина недавняя, лак уже слез,
Но сияет ещё позолотою рама:
Две фигуры бредут через реденький лес,
Это я и прекрасная старая дама.

Ах, пожалуй, её уже нет, умерла.
Но опять как тогда (объясню ли толково?)
Я ещё не вмешался в чужие дела,
Мне никто не сказал ещё слова плохого.

Кто был жив, те и живы, на воле друзья,
Под ногами песок и опавшая хвоя,
Кто-то громко смеётся — наверное, я,
В этих пепельных сумерках нас только двое.

Всё, что нам пригодится на годы вперёд,
Можно выбрать из груды ненужного хлама,
Мне об этом с усмешкой в тот траурный год
Говорила прекрасная старая дама.

Да, конечно, её уже нет, умерла.
Но о том, как мне жить, ещё не было речи,
Кто-то жалит уже́ — но ещё не со зла,
Электричества нет — но и лучше, что свечи.

Печь затопим, заброшенный дом оживим,
И подружимся с кем-то из призраков местных,
И послушаем Моцарта — о, херувим,
Он занёс к нам те несколько песен небесных.

Хорошо… И хотя никакому ключу
Не открыть погребённую в хламе шкатулку,
Я теперь ни при чём и, когда захочу
Выхожу на последнюю эту прогулку.

Свет осенний по-прежнему льётся с небес.
День безветренный. Тихо. И держатся прямо
Две фигуры, бредя через реденький лес:
Это я и прекрасная старая дама.

<1969>

* * *

Лил сильный дождь, и бил фонтан. Свисали
к земле аллеи тополей и флаги
над клубом с акварелью на фасаде
растекшейся. Сам свет был образ влаги.

И непонятно, свежесть или сырость
дразнила нервы, или вместе обе,
художнику в короткой, как на вырост
надетой век назад, холщовой робе.

И хоть угадывались трель романса
и шарм тепла за дверью, но в бульваре,
в струе и в павильоне образ массы
просвечивал. Не творчества, а твари.

Слова не доходили из-за шума
воды и листьев, но похож на Фета
мотив казался. И вздувалась шуба
бобровых туч над клубом «Эстафета».

Софье четыре с половиной

Давай пойдем погулять, а чтобы назад,
не заблудившись, вернуться, точней прицелься
словами в вещи, но не спеши назвать
бабочку золушкой — что как она принцесса?

Решай, то коза звенит или блеет комар —
имей в виду: то, что делается на пробу,
это навеки. Я, например, захромал,
потому что устал — а думал, ищу дорогу.

Давай, ты будешь журавль, я буду жираф —
высокий, пока на лазурь ты не сменишь глину;
или, давай, ты море, а я корабль,
гонящий волну параллельно птичьему клину.

Короче, ты будешь что-то, что лишь бегом
передвигалось в веках при рабынях и боннах, —
что-то, чье имя, дающееся испокон
времени, принадлежало и мне, Ребенок.

«Да что, в самом деле, случилось?» Читает автор

* * *

Да что, в самом деле, случилось?
Ну, рад умирать, ну, не рад.
Ведь это от музыки чисел
свобода — не так ли, Сократ?

Ее еще нужно услышать,
а если ты глохнешь, щегол,
не проще ли струнами вышить
для голоса темный чехол?

Не в такт и не счетом уйти мы
согласны — а с тем, что болит,
не звук, а лучи паутины
покинуть — не так ли, Эвклид?

Не жалуйся, лютня, что узко
последнее было жилье.
Ах, музыка, музыка, музыка,
ведь я еще помню ее.

Сегодня день рождения у Андрея Николаевича Нитченко.

* * *

Блаженны недолюбленные. Им
невыносимее, чем нелюбимым.
Свихнуться не хочу, душа, поспим.
Простого сна, где вещи неделимы.
Ни выправить, ни крикнуть, ни спросить —
кому нужда в подобном произволе —
кто наши жизни делит на часы,
смерть надвое, и музыку на доли?
И разве не понятнее душе —
под ливень, в ночь — чтоб вымокнуть мгновенно.
Вот дом, который не достроил Джек —
так и стоящий за углом вселенной.
Там мы живем, привычные к жилью,
там к бесконечности стремится вьюга.
А сон и расстояние — к нулю.
И мы не спим. И смотрим друг на друга.

«Тень фотографа». Читает автор

Тень фотографа

Из чёрно-белых и цветных
домашних фото — юность, старость —
загадочнее остальных,
где тень фотографа осталась.

А вот ещё одна — торец,
нет, памятника часть, похоже,
и облако, и мой отец,
который здесь меня моложе.

Но тень фотографа — извне
к нему проросшая полоска —
и фантастичней и страшней
уродцев Йеронима Босха.

У края карточки — скорей
у края памяти и зренья.
Откуда тень? Следи за ней —
смотри, и на стихотворенье

она ложится. Не пойму —
еще не отыскал причину —
не ей — испугу своему.
Откуда. Солнце било в спину.

* * *

Анна — подкидыш природы у музыки на воспитанье,
помнит о возвращенье.
В цвете ли, звуке — пенье — рисует, тянет
ноту бессонную, медленную, как время,
воду проточную, медленную, литую,
в полночь и в полдень — и говорит со всеми.
Кто ее спрашивает, кто ее испытует?

Я не читаю книгу, это не книга,
Это не зренье, это танец и вера,
Это не музыка, это канатоходец,
Это не голос, это шумящее дерево,
Это не дерево, это вчерашний вечер, это зима
медленно наступает.
Это не дерево, это кто-то играет.

Врач, сосчитай мой пульс на запястье скрипки.

* * *

Я думал — он воздуха горного имя,
где выстрел ударит и эхо, шатаясь,
обходит ущелья, срываясь, взбираясь,
и падает вниз, исчезая в стремнине —
вот Лермонтов. Да перекрёстком пустым
он веткою выникнет из темноты.
Ещё он — те валенки, полные снега,
светила январские в чёрной оправе,
еловые пагоды, сердце от бега —
во что нас, уснувших, земля переплавит —
в стихию и форму, в растения, в ветром
гонимую стаю, иначе б не вынес
язык, что при жизни — одежда на вырост,
но тесен для родины новой, посмертной.

5 марта 1922 года родился Семён Петрович Гудзенко. Скончался 12 февраля 1953 года.

«Перед атакой». Читает автор

Перед атакой

Когда на смерть идут — поют,
а перед этим
можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою —
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв —
и умирает друг.
И значит — смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черёд,
За мной одним
идёт охота.
Будь проклят
сорок первый год
и вмёрзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв —
и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже
не в силах ждать.
И нас ведёт через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был короткий.
А потом
глушили самогонку злую,
и выковыривал ножом
из-под ногтей
я кровь чужую.

1942

«Мое поколение». Читает В. С. Высоцкий

Мое поколение

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели,
на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.

Расцвели и опали… Проходит четвертая осень.
Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.
Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,
нам досталась на долю нелегкая участь солдат.

У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя —
только сила и зависть. А когда мы вернемся с войны,
все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,
что отцами-солдатами будут гордится сыны.

Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется?
Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен?
Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется, —
у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.

Кто вернется — долюбит? Нет! Сердца на это не хватит,
и не надо погибшим, чтоб живые любили за них.
Нет мужчины в семье — нет детей, нет хозяина в хате.
Разве горю такому помогут рыданья живых?

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,
Тот поймет эту правду, — она к нам в окопы и щели
приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.

Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают
эту взятую с боем суровую правду солдат.
И твои костыли, и смертельная рана сквозная,
и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, —
это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,
подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.

…Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,
Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.

А когда мы вернемся, — а мы возвратимся с победой,
все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы, —
пусть нам пива наварят и мяса нажарят к обеду,
чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.

Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям,
матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя.
Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем —
все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя.

1945

* * *

Я пришел в шинели жёстко-серой,
выданной к победному концу,
юный, получивший полной мерой
всё, что полагается бойцу.
Для меня весна постлала травы,
опушила зеленью сады,
но опять из-за военной травмы
побывал я на краю беды.
Сон мой был то беспробудно жуток,
то был чутче гаснущей свечи,
жизнь мою спасали много суток
в белом, как десантники, врачи.
На Большую землю выносили
сквозь больницы глушь и белизну,
словно по завьюженной России,
первою зимою, в ту войну.
Смерть, как и тогда, стояла рядом,
стыл вокруг пустынный, чёрствый снег,
кто-то тихо бредил Сталинградом,
звал бойцов, просился на ночлег.
Все мои соседи по палате,
в белоснежных, девственных бинтах,
были и в десанте, и в блокаде,
и в других неласковых местах.
Мы врага такого одолели —

никому б его не одолеть,
на войне ни разу не болели,
а теперь случилось заболеть…

Март 1952