14 марта родился Фёдор Григорьевич Сухов (1922 — 1992).

* * *

Весна уже перелилась
В озёра млеющей полыни
И иволгой в последний раз
Зашлась на мглистой луговине.

Звала, наверно, соловья,
Но соловей обезголосел,
Его певучая ладья
И без уключин, и без вёсел.

И всё-таки он не стерпел.
Цветущая слыхала липа,
Как надрывался он, хрипел…
А песня не выносит хрипа!

А песня не выносит лжи,
Самообмана не выносит.
В высоком половодье ржи
Певучие утопли ночи.

Не потому ли коростель,
Кукушке дремлющей на зависть,
Свою зелёную постель
Облил кричащими слезами.

Услышал близкий сенокос,
Погибель близкую услышал.
Предвестником обильных гроз
На небо чистый месяц вышел.

Он до полуночи глядел
В глубоко вырытый колодец,
В безмолвно стынущей воде
Себя, бездомного, холодил.

И, захолонувши, притих
Под сенью горестной рябины,
Как будто навсегда постиг
Земные тайные глубины.

Бабье лето

Тонкий, липкий дымок паутины
Обволок придорожный плетень.
Просветлел, разгулялся недлинный,
Журавлями курлыкнувший день.
Я шагаю тропинкой прямою
Под окном — от ветлы до ветлы.
Все готовятся к празднику. Моют,
Натирают до блеска полы.
Но кончается день. И под вечер
Я решил постучаться в окно.
Чутко дрогнули женские плечи,
Точно стало им вдруг холоднo.
«Не ждала. Заходите. Одна я».
Половик — от дверей до стола.
Все такая ж смешная, чудная.
«Значит, что ж, говоришь, не ждала?»
На стене фотокарточки мужа,
Что не вышел из брянских лесов.
Строевой офицер. И к тому же
Кавалер боевых орденов.
Он смолчит. Не рассердится. Если
Даже скажут, что здесь я не зря.
Всё ж я долго не смею повесить
Шумный плащ свой на шляпку гвоздя.
«Да вы что? Что стоите? Присядьте».
Я сажусь на потёртый диван.
И не знаю, наверно, некстати
Говорю, что пришёл по делам…
Засиделись до позднего часа,
Будто здесь, у знакомых дверей,
Снова свиделся я, повстречался
С самой ранней любовью своей.
А она вспоминает о муже,
О его неизвестной судьбе.
И казалось мне: был я не нужен
В этой вдовьей притихшей избе.
Только после, когда провожала,
Ощутил я при слове «пока»,
Как в руке моей вдруг задержалась
Потеплевшая сразу рука.
И не зябким дыханьем рассвета,
Что вставал, синевою маня, —
Жарким полымем бабьего лета
Обдавало до дому меня.

«Всё-то, всё испохаблено». Читает автор

* * *

Всё-то, всё испохаблено,
Всё-то, всё-то порушено,
Не дорога — ухабина
Под блескучей каплюжиной.

Под нестихшею моросью
Волчьей пастью — яружина,
Неразгаданной хворостью
Всё-то, всё занедужило.

Гляну на поле — на поле
Крылья черного ворона.
Всяк всё тащит, всё хапает,
Всё-то, всё разворовано.

Всё-то, всё-то растащено
Посредь дня светлоликого,
Тихо-тихо растрачено
Ради ворона дикого.

Ради чёрного пиршества,
Столованья великого,
Дескать, всё-то, всё спишется
Посредь дня светлоликого.

И никто не осмелится,
Супротив не обмолвится,
Ведь не зря мелет мельница
И не зря звонит звонница,

А уж если отважится,
Скажет слово крамольное,
Над ветлою коряжистой
Грохнет гневная молния.

Над поникшею вербою
Гром железно протопает.
Над порушенной верою
Приподнимутся тополи.

Над глубокой яружиной
Встанет горькая яблоня, —
Все-то, все-то порушено,
Все-то, все испохаблено.

«Бреду к Желтоводской обители». Читает автор

* * *

Бреду к Желтоводской обители,
К Макарью тихонько иду,
Охота, чтоб люди увидели,
Узрели мою лебеду.

Гляжусь я в озера да в яминки,
Что полой темнеют водой.
Нет, не безумие ярмарки
Спозналось с моей лебедой.

Не сумасшедшее празднество,
Не роскошь персидских ковров,
И Бухара пусть не дразнится
Атласом гостиных дворов.

Пусть древлее великолепие
Красуется в волжской воде
И наподобие лебедя
К моей подплывет лебеде.

Ударит в серебряный колокол,
Рассыплет малиновый звон.
Чтоб чья-то высокая горенка
Земной положила поклон.

Чтоб просветлела, разведрилась
Скорбящая чья-то душа,
Воспряло продрогшее дерево,
Из гиблого вышло дождя.

Раскинулась широколиственно
Его красота, доброта,
Чтоб только великая истина
Мои обжигала уста.

Сегодня день рождения у Ирины Александровны Ермаковой.

Похищение

Набычившись, нестись на красный цвет
за барышней в коротенькой тунике:
подружек визг, истоптанный букет —
растерянные бледные гвоздики,
богов охота пламенна, мой свет.

Мельчают дебри дикого укропа,
отеческие меркнут берега —
украденная юная Европа
берет быка за потные рога.

Ей на горбу Зевесовом не страшно,
мы уплываем только — навсегда:
цветные брызги, белые барашки,
великая просторная вода,
смех, алый парус платья, трепет ленты,
веков тягучих пенная волна, —
к ее ногам сползутся континенты,
видал, как усмехается она?

Какая глубина, мой свет, под нами!
манит звезда морская плавником,
шныряют рыбки птичьими роями,
черемуха цветет на дне морском,
услужливые щупальца актиний
уже почти касаются копыт,
глубинный свет — зеленый-черный-синий —
ее лучом смирительным прошит.

Там, громовержец, за морем, на юге,
там тоже холода, горячий бог,
греби, она тебя пришпилит к юбке
и шелковый накинет поводок.

Удел богов — пахать, мычать угрюмо,
трясти рогами в стойле, холить страсть.
О, ты, мой свет, как следует, подумай,
рассчитывая что-нибудь украсть.

2002

* * *

А легкие люди летят и летят
Над нами и строятся как на парад
Смыкается клин продлевается клином
О нить человечья на воздухе длинном
Их лица почти не видны за домами
Летят и свободными машут руками

На тягу земную глядят свысока
И нет им печали и нет потолка
И нету им пола и тела и дела
Остался ли кто на земле опустелой
Им лишь бы достать дотянуть достучаться
К начальнику счастья — к начальнику счастья?

А кто ж его знает какой там прием
Любовь моя мы наконец-то вдвоем
В отчизне любезной и в теле полезном
Под солнцем горячим под небом отверстым
Где красная-красная тянется нить
Как жизни летучее жало как жалость
И чтоб уцелело вернулось осталось
Давай их любить

«Отсутствие метафор видит Бог». Читает автор

* * *

Отсутствие метафор видит Бог.
Он всякое безрыбье примечает.
Листая, Он скучает между строк,
А то и вовсе строк не различает.

Но если лыком шитая строка
Нечаянно прозрачно-глубока,
Ныряет Бог и говорит: «Спасибо».
Он как Читатель ей сулит века
И понимает автора как Рыба.

2007

Вчера был день рождения у Веры Николаевны Полозковой.

«Дед владимир». Читает автор

* * *

дед владимир
вынимается из заполярных льдов,
из-под вертолётных винтов

и встает у нашего дома, вся в инее голова
и не мнётся под ним трава.

дед николай
выбирается где-то возле реки москвы
из-под новодевичьей тишины и палой листвы

и встает у нашего дома, старик в свои сорок три
и прозрачный внутри.

и никто из нас не выходит им открывать,
но они обступают маленькую кровать

и фарфорового, стараясь дышать ровней,
дорогого младенца в ней.

— да, твоя порода, володя, —
смеется дед николай. —
мы все были чернее воронова крыла.

дед владимир кивает из темноты:
— а курносый, как ты.

едет синяя на потолок от фар осторожная полоса.
мы спим рядом и слышим тихие голоса.

— ямки веркины при улыбке, едва видны.
— или гали, твоей жены.

и стоят, и не отнимают от изголовья тяжелых рук.
— представляешь, володя? внук.

мальчик всхлипывает, я его укладываю опять,
и никто из нас не выходит их провожать.

дед владимир, дед николай обнимаются и расходятся у ворот.
— никаких безотцовщин на этот раз.
— никаких сирот.

2015

* * *

хрусталь и жемчуг от морозов
и аметист
твой петербург смотри как розов
и золотист
кто заводи подводит чёрным,
синит снега —
куинджи или уильям тёрнер
или дега?
на юг, как племена живые,
бредут дымы
и вот, окликнуты впервые,
застыли мы
как дети, бросившие игры
на полчаса,
чтобы узнать: снега воздвигли
и небеса
наладили метель из сказки
и фонари
ступай, дитя, и пробуй связки:
благодари

* * *

а мы жили тогда легко: серебро и мёд
летнего заката не гасли ночь напролёт
и река стояла до крестовины окон
мы спускались, где звёзды, и ступни купали в них
и под нами берег как будто ткался из шерстяных
и льняных волокон

это был городок без века, с простым лицом,
и приезжие в чай с душицей и чабрецом
добавляли варенья яркого, занедужив;
покупали посуду в лавках, тесьму и бязь
а машины и лодки гнили, на швы дробясь
острых ржавых кружев

вы любили глядеть на баржи из-под руки,
раздавали соседским мальчикам пятаки:
и они обнимали вас, жившие небогато.
и вы были другой, немыслимо молодой,
и глаза у вас были — сумерки над водой,
синего агата.

это был июнь, земляника, копчёный лещ,
вы носили, словно царевич, любую вещь
и три дома лишили воли, едва приехав
— тоня говорит, вы женаты? — страшная клевета!
а кругом лежал очарованный левитан,
бесконечный чехов

лестницы, полы в моей комнате, сени, крыльцо, причал —
всюду шаг ваш так весело и хорошо звучал,
словно мы не расцепим пальцев, не сгинем в дыме,
словно я вам еще читаю про древний рим
словно мы еще где-то снова поговорим,
не умрем молодыми

кажется, мы и теперь глядим, как студеной мглы
набирают тропинки, впадины и углы,
тень пропитывает леса и дома, как влага.
черные на фоне воды, мы сидим вдвоём
а над нами мёд, серебро и жемчуг на окоем,
жатая бумага.

уезжайте в августе, свет мой, новый учебный год
дайте произойти всему, что произойдет, —
а не уцелеет ни платья, ни утвари, ни комода,
наша набережная кончится и гора, —
вы пребудете воплощением серебра,
серебра и мёда.

16 июня 2015