Сегодня день рождения у Виталия Олеговича Кальпиди.
Летний вечер
Смотри, он воплощается, смотри:
зеленым, красным, голубым и разным,
небесное твердеет изнутри
слоями, а не куполообразно.
Стоят деревья, думают кусты,
шипит трава на змей, ползущих между,
вода, скрывая тело пустоты,
натягивает влажную одежду.
Вот умирает женщина, секрет
ее исчезновенья — это милость
(и только паутина — трафарет
ее морщин — за ветку зацепилась),
по следу суетливой мошкары
она течет, разъятая на части,
в свободное мучение травы
от гнета человеческого счастья.
Нет памяти вокруг, и это — рай,
природа непрочна, ежесекундна,
и ей, переливаясь через край,
саму себя запомнить очень трудно.
Ошеломленная своей ненаготой
под пленкой человеческого взгляда,
она в слюне, она слюна, слюной
меня с тобой она помазать рада.
Я где-то здесь, я кто-то. Кто-то-я
любуется началом этой смерти,
пока еще нетвердая земля
не обрела повадки сильной тверди.
Зеленое запачкало траву,
а синее не пачкает, а плачет.
Все умирает только наяву,
но этот мир не явной явью начат.
Все умирает и живет, живет,
живет и наклоняется то вправо,
где плавно непрозрачное плывет,
то влево, где оно плывет неплавно…
1997
Старая женщина
Римейк. «Некрасивая девочка» (Н. Заболоцкий)
Швырнувши колоду истерзанных карт,
она прижимает ладони к гортани,
и длится, и длится, и длится закат
и дальше, и дольше её очертаний.
Не просто сидит у проёма окна
покрыта снаружи девичеством ветхим,
а смотрит, не зная, что смотрит, она,
не видя деревья, на тёмные ветки.
И если обрезать по контуру свет,
её обтекающий вдоль, а не вдоволь,
получится самый простой трафарет,
каким напечатаны птицы и вдовы.
Узлы расплетая, домашний паук
с лица у неё похищает морщины
и ткацким движением маленьких рук
мотает в клубки для своей паутины.
Стоит разорённая, будто гнездо,
у зеркала утром, пока разумеет,
что старость не то, что стареет, а то,
что длится в тебе и никак не стареет.
Руками исходит, как тайная власть
над миром укропа, борща и душицы,
где жизнь удивительно не удалась
уже потому, что вот-вот завершится.
Ночами выходит в зелёном пальто
и бродит кругами по детской площадке,
и мантры учения «Агни Барто»
читает часами в священном припадке.
Для ангелов ночи она – как сосуд,
но, дёргая от отвращенья плечами,
они из неё, обознавшись, сосут
не душу, а тихую ярость прощанья.
Когда от росы покачнутся кусты,
они улетают проворнее моли.
Так бог избегает своей пустоты
при виде и даже при помощи боли.
Предмет
(На смерть брата)
Пока я вынимал из птицы
полёта скользкий холодец,
та птица начинала биться,
чтобы разбиться наконец,
но только треснула, а ты же
не по-пластунски, но проник
туда, где люди жиже жижи,
где страх не враг, а проводник.
Ты трогал райские предметы
и резался об их края:
там брошка мёртвой тёти Светы,
конверт к 7 Ноября,
два ржавых скальпеля, три ложки,
в закрытой баночке сурьма,
матрёшка в образе матрёшки
и Ельцин в образе дерьма,
и Пастернак, прощённый Зиной,
и след на палочке ушной,
там гриб смешной над Хиросимой
(он там действительно смешной),
там все поповские проклятья —
чуть шепелявее сверчка,
там снайперский прицел распятья,
не без задоринки сучка,
наводится причём скорее,
чем ты исчезнешь без следа
у автомата лотереи
наистрашнейшего суда.
Ты ляжешь на сырые доски
и так захочешь молока.
В твоей чёрный рот, еще не плоский,
вплывут густые облака,
они начнут внутри вращаться,
потом построятся гуськом,
и ты напьешься этим счастьем:
парным суглинистым песком.
