Стихотворение дня

поэтический календарь

Андрей Голов

13 февраля родился Андрей Михайлович Голов (1954 — 2008).

Августовский жанр

Косоглаза, как китайский Восток,
Но за мистику его не в ответе,
Облепиха облепила песок
И колючками царапает ветер.
И расписывает свой преферанс
По десятке и глотку благодати
Тень от времени на тени пространс-
тва пчелиным хоботком на закате.
А закат не досчитал до шести,
А шиповнику давно надоело
Поспевать и до Успенья цвести,
И прохожих задирать то и дело.
И, как вышивка по канве дождей,
Все заметнее в кудлатом тумане
Запах рыжиков и черных груздей,
Монастырское творя послушанье.
От орбит урбанизма вдалеке,
Чуть мерцает на окраине леса
Образ Спаса на приборном щитке
Уносящегося в ночь “Мерседеса”.
И в пушистой придорожной пыли,
Где жуки о бытии размышляют,
Низко кланяясь ему, ковыли
В бабье лето не спеша ковыляют.

Забелин

Забелин. Зяблик зыбкой старины
Сидит на свитке, сны храня от сглаза.
Пустые щи легенд забелены
Беловиком монаршего указа;
Седой монашек распростерся ниц
Пред Иверской с нездешними очами,
И череда царевен и цариц
Торит сафьяновыми сапожками
Тропинку в том невиданном саду,
Где на свинцовом золоченом скате
Жасмины обнимают резеду
И льнут левкои к Золотой палате,
Где горлицы садятся напрямик
На ерихонке царской, на плече ли,
И к куполам на Троицкий семик
Взлетают тяжко Софьины качели.
А богомольцы с Соловков пришли
В двойных лучах Савватьевского чуда,
И первые Петровы корабли
К усладе мамок чертят чашу пруда.
Пещное действо к сводам тянет дым,
Гранат растет из виршей Симеона,
И против шерсти гладит Третий Рим
Двух византийских львов, что спят у трона.
Но этот слишком благостно возлег
На горностаев у порога славы,
А тот подставил солнцу левый бок
И отдал зубы за штыки Полтавы…

Чеховский сюжет

Кухарка до обедни рубит фарш,
Пока Морфей расплёскивает в блюдца
Стремление коллежских секретарш
Советницами тайными проснуться.
А старый муж, вполголоса речист
И веря, что столоначальник — гений,
О святках по алтыну любит вист
И лепит из полтинных подношений
Приданое для дочки, что отца
Надеется порадовать гусаром,
Но в двадцать восемь выйдет за купца,
Торгующего тюлевым товаром.
Он, обожая студень в летний зной,
Ботвинью и скоромные закуски,
Гостей привыкнет угощать женой,
Лепечущей, как немки, по-французски.
И внуки подрастут, как на дрожжах,
И будут гордо презирать ливреи,
А давний спор о двух и трёх перстах
Решат, снимая крестик с дерзкой шеи,
Чтоб брюсовские клясть календари
И видеть зло в правительстве и в водке
И двадцать восемь умереть в Твери,
Народнической покорясь чахотке.
И бабушку, пришедшую на гроб
Взглянуть и покичиться пред амвоном,
Приветит нигилистовласый поп,
Как тайную советницу — поклоном.

108

Геннадий Каневский

11 февраля был день рождения у Геннадия Леонидовича Каневского.

[манты]

бог варит манты — это добрый знак.
бог сплюнул данта, и в аду — круги.
а в поле бродит пиросманиак — 
клеенчатое солнышко, зажги!
смотреть пиры оборванных князей.
дуть в жестяную задницу кинто.
где родина твоя, малыш? — нигде.
кто любит тебя, маленький? — никто.
как, знаешь, первый хиппи, бахромой
из замши потрясающий вдали — 
в тифлисе, в кутаисе, боже мой,
клеенчатое солнышко зажгли.
так повелось с божественной тамар,
и, верно, тело близится к весне,
и, радуясь отрыжке, белый пар
облизывает пальцы в тишине.

«Все забыть, и по второму кругу». Читает автор

* * *

все забыть, и по второму кругу:
воздух горше и плотнее к югу,
вот и тьма сгустилась грозовая,
харьков, запорожье, лозовая,
здесь меня когда-то хоронили
те, со вкусом меда и ванили,
я лежал на чистом и казенном,
наслаждаясь местным черноземом,
и неважно, что иного века,
что жидовской крови злая мета — 
то-то под курганами веками
скифы пополам с железняками.
попрошу старинную подругу:
проезжая тулу ли, калугу,
звоном поздним, землемерной цепью
грянься оземь — и лети над степью,
как летают птицы без названья
над непрядвой, доном и назранью,
как сменил докембрий — януарий,
расскажи в последнем мемуаре,
расскажи, как мы с тобой играем,
разлетись в тетради юденфраем — 
кровь во рту и привкус купоросный
маленькой войны победоносной.

«Я говорит салтыков щедрин». Читает автор

* * *

я говорит салтыков щедрин
зверь обличитель зла
хочешь прорваться звони один
звёздочка треск ноль два
сотни томов восковых неправд
прадед секунд-майор

радуйся имя твоё виноград
на языке моём

я продолжает тулуз лотрек
средней руки горбун
я только в эти холсты одет
в эти штрихи обут
код мой магнит мой на карте крап
шулерский мой приём

радуйся имя твоё виноград
на языке моём

гроздью корми оплети лозой
чтобы глядеть в зрачки
не отрываясь и по одной
строчки мои зачти
писано ощупью наугад
сунуться рылом в калашный ряд
крикнуть в дверной проём
слышишь ли пастырь овечьих стад
слышишь садовник идущий в сад

радуйся имя твоё 

яне

ты нищая страна с раскосыми глазами
ты воздух надо мной приют саманных крыш
когда я говорю на языке цунами
ты смотришь си-би-эс и плачешь и молчишь
твой бог твой сукин сын идет к тебе по водам
его любовь сильна твоя судьба сильней
подуй мне на ладонь и отпусти на волю
свободную от каст и кланов и семей
предсмертная вода не бормочи спросонок
в экран где поутру с лихой пометкой спам
летит сквозь интернет потерянный ребенок
читай не узнавай пересылай друзьям
читай не узнавай переводи на идиш
водобоязнь мою не торопись постой
ты терпишь говоришь поешь и ненавидишь
а я — я лишь слежу за лентой новостной

* * *

Е.Т.

Я на скрипочке играю, поднимая легкий прах. Я не Байрон — просто ранен на колчаковских фронтах, и, на раненную ногу опираясь, бледный весь, вот играю понемногу, зарабатываю здесь. И мотив сентиментальный дешевизною набряк: про исход пою летальный кочегара на морях, про угар пою тифлисский с напряженьем певчих жил… А когда-то — по-английски, и — в гимназии служил. Но ни слова, тс-с-с, ни слова, вон идет уже за мной комиссар в тужурке, словно зуб хороший коренной. В чёрной коже, ликом — белый. Он в гимназии моей, было дело — портил девок, жмых менял на голубей, но поднялся, второгодник, и теперь за двойки мстит. Байрон, Байрон, день холодный, Бог, наверное, простит за цистит, больную печень, за подбитый ветром глаз. Время — лечит, мир — калечит. Я ведь, барышня, и Вас помню, помню — Вы же сами, выходя из варьете с этим самым комиссаром, вся — на коксе, на винте… Я стоял у входа слева и вдогонку тихо пел: “Fare thee well! and if forever, still forever fare thee well”.

196

Аркадий Драгомощенко

3 февраля родился Аркадий Трофимович Драгомощенко (1946 — 2012).

«Роняем монеты…» Читает автор

* * *

Анне Глазовой

Роняем монеты, когда тащим деньги из кармана,
который находится всюду, в котором птицы
если поют, то мы их за это не любим.
Но ты разламываешь один на два.
Но слоишь голос на три молчания, на три месяца.
Но сигарету тащим, кофе берем той рукой,
которой он стынет, и никогда никому не звонить той
же ладонью. Но день — пасмурный. Облака.
Но солнца мало, как зерен. Но оправданий больше,
чем мелочи, которой устлали путь отступления
на мели гнезд. Но много меньше голосов на
плечах рассохшихся, — как если б сосна
больше не знала дождей, карт, топора
(кожа — архипелага капель), — а меня подавно.

PS

Ты стала тенью дерева
до того, как оно стало.

«Вечер». Читает автор

Вечер

Приходят мертвые и говорят: «Ты — живой».
Действительно, это не просто так,
не показалось с первого взгляда. Тогда, —
говорят мертвые, — садись напротив.
У мертвых всего много; и бутылок мертвого пива также.
У мертвых много мудрости. Это я тоже знаю.
Они имут по именам тех, кто включает свет
и во многом толк также.
У меня — ничего. Я читаю книгу. Про что?
Зачем ты читаешь книгу? Почему пьешь вино
и не думаешь, как нам, мертвым, жить?
Почему ты жнешь колосья и пожираешь хлеб,
когда мы едим один мак.
Потому что я читаю книгу, когда в книге сумрак
и мрак становятся единственным светом,
в котором память рушится, словно стропила,
если к ним на долгий срок поднести свечу,
потому что противительный союз обладает покуда
силой, а мята на утро в поту и лед тает в руке.
И ты еще знаешь как трудно. Не сказать, но сказать,
не себе, а дальше.
Это не по зубам мертвым.

«7 сентября». Читает автор

7 сентября

День ветрен и зернист в извилистом стекле,
Где лист, разъятый севером и тенью,
теряет осязаемость предела
во множестве чрезмерном и простом, —
сливающем предчувствие со зреньем.

Здесь угол кухни, чтение вина,
как пальцев утренних — губами,
на кровлю воздух бережно слетает
песчаными, сухими голосами.
Как будто дно устлало небеса
слоистой известью мерцанья…

Возможны птицы. Вероятно время.
И речь чуть сонная; ключицы,
прикосновенье рук. И долгий миг дыханья,
где нет ни «вспять», ни «вновь»,
но только этот день.

178