Стихотворение дня

поэтический календарь

Василь Стус

Василий Семёнович Стус родился 6 января 1938 года в селе Рахновка Винницкой области, Украина. Умер 4 сентября 1985 в карцере лагеря Пермь-36, Пермская область, Россия.

Костомаров у Саратові

Але що ж робити
живій душі у цій державі смерті?
В. Мисик

«За роком рік росте твоя тюрма…» Читает автор

I

За роком рік росте твоя тюрма,
за роком рік підмур’я в землю грузне,
і за твоїм жалінням заскорузлим,
за безголів’ям — просвітку нема.

Живеш — і жди. Народжуйся — і жди.
Жди — перед сконом. Жди — у домовині.
Не назирай — літа збігають згінні
без цятки неба й кухлика води.

Ти весь — на бережечку самоти,
присмоктаний до туги, ніби равлик,
від вибухлої злості занепалий,
не можеш межі болю осягти.

А світ весь витих, витух, відпалав,
не вгамувавши вікової спраги.
Він висмоктав із тебе всю одвагу,
лишив напризволяще і прокляв.

II

Живі — у домовині. Мертві — ні,
хоча тюремним муром всіх притисло.
Прадавні роки, місяці і числа
перебирають у живій труні.

Сомнамбулами бродять щонаймертві.
І так їм хочеться межи чужих кісток
свій непомітний віднайти куток,
щоб там боятись смерті.

III

Світ — тільки свист мигтючий. І провалля —
немов бездонне. Долі — не збагнеш.
Бездомний, хоч — то вжалюйся до жалю
(а жаль, немов провалля, теж — без меж).

Час опада. За час не зачепитись.
Руками не вчепитись, мов за дріт.
О Боже, винеси! Руки обидві,
немов вітряк, з зорі і до зорі
блукають, шастають — ані тобі рятунку,
ані тобі розрадоньки. Самі!
І самоти згорьовані дарунки —
рожеві панти досвітку з пітьми.

Світанок — свист мигтючий.

IV

Задумалася свічка —
повечоровий спах.
Розрада невеличка —
і голова в руках.
Розіп’ятий на рами
сосновому хресті,
звіряєш самоті
днедавні тарарами.
Загублений між днів,
не спам’ятаюсь досі.
Під вибухами сосон —
мов на морському дні.
Важкі обвали літ
і пам’яті провали.
Але ж і дні настали —
оцей вселенський гніт.
Мій Боже, білий світ —
це біле божевілля —
не варт твого зусилля,
то й бідкатися встид.

V

Але хто поверне
руки, рухи, радощі нам?
Але хто уперто
вік рубатиме хащі?

Але хто навикне
жити, серце ївши своє?
Де ті недоріки,
кому пам’ять спати дає?

Жив чи ні — намарне.
Все намарне — чи жив, чи ні.
Годі, незугарний!
Доста. Збавив літа бучні.

Не оплакуй втрати днів,
бідою видублених.
За життя — розплата:
лізь до могил до виблих.

Вже, причинний,
у покорі перепочинь.
Долі — згінні,
наче дні. І намарне — чиниш.

Що чуже — то наше.
А що наше — нам же й чуже.
Наша доля вража
нас доріже — нашим ножем.

Марні епітим’ї,
не врятує великий піст.
Дотліває з димом
край оспалих синів-лакиз.

Мало йому горя —
ще ховається в сповитки.
Нині — вчора
і раніше за всі віки.

Та й діяння марні.
Суєта суєт і мана.
Бродять біди в парі
(що ж бо то за біда за одна?)

Причинивши двері,
колінкую: Отче ти наш!
Та ж ніхто не верне
руки, рухи, радощі нам?!

VI

Не побиваюсь за минулим,
побитим шашіллю зневір.
Високі думи промайнули,
і в потаймиру — водовир
стражденних літ. Нехай. Не плачу.
Не побиваюсь. Задарма.
Усе, чим жив, сьогодні трачу.
Все рвуть руками обома.

Але ж чи все? Не все. їй-богу.
І гріх казать: все чисто рвуть!
Навічним радості облогом,
обніжком щастя, там, де ймуть
малої віри на безвір’ї
малої ласки серед зла,
квадрат — чотири на чотири —
і окрай чорного стола.

Якраз навпроти, на ослоні
сидить нужденна удова,
і на змозолених долонях —
солоні сльози, як жорства.
І так провадить: зглянься, сину,
руками горе розведи,
бо як не стане України,
тоді не стане і біди.

І в щасті нелюдів пощербне
її державний меч і гнів.
І горе зітреться на мерву.
І відбіжить її синів
невірних потовч-потороччя.
За першим громом — відбіжить.
Хто ж їй води подать захоче?
Закриє очі хто — скажи?

Єси ти сам — з собою врівень,
один на сотні поколінь
високим гнівом богорівен,
хай, може, не ріка, а рінь,
важка занадто. Крик стоустий,
молінь столобих ти рука.
Ступай — майбутньому, назустріч,
і хай хода твоя легка
легкою буде. І не треба
жалких жалінь. І — задарма.

Тюрма не доросте до неба:
ще землю їстиме тюрма.

«Незграбно ворон кружеля…» Читает автор

VII

Незграбно ворон кружеля.
Незграбно кружеляють сосни.
І кружеляє безголоса
осіння крижана земля.

Галактик зірна круговерть
спіраллю простаного болю
значить одвічну людську долю,
снігами виповнену вщерть.

Саме кружляння вікове!

…папір, перо і філіжанка.
А свічка тріпотить світанком,
котрий наш правнук днем назве.

1965—1967

* * *

Ти хоре, слово. Тяжко хоре ти.
І хто позаздрить животтю твоєму,
що тільки в молитви ачи в поему
годиться, поцуравшись марноти
святошних буднів. Рушаться світи
і суходіл міліє. Скільки щему
у грудях варіює вічну тему,
що легше вмерти, аніж осягти
погребні співи. Господи, подай
недугому високу допомогу —
нехай я віднайду собі дорогу
для мужнього конання. Рідний край
на белебні ясніє осіянний.
Почуй мене! І озовись, коханий!
І лиш недобрим словом не згадай.

37

Андрей Голов

13 февраля родился Андрей Михайлович Голов (1954 — 2008).

Августовский жанр

Косоглаза, как китайский Восток,
Но за мистику его не в ответе,
Облепиха облепила песок
И колючками царапает ветер.
И расписывает свой преферанс
По десятке и глотку благодати
Тень от времени на тени пространс-
тва пчелиным хоботком на закате.
А закат не досчитал до шести,
А шиповнику давно надоело
Поспевать и до Успенья цвести,
И прохожих задирать то и дело.
И, как вышивка по канве дождей,
Все заметнее в кудлатом тумане
Запах рыжиков и черных груздей,
Монастырское творя послушанье.
От орбит урбанизма вдалеке,
Чуть мерцает на окраине леса
Образ Спаса на приборном щитке
Уносящегося в ночь “Мерседеса”.
И в пушистой придорожной пыли,
Где жуки о бытии размышляют,
Низко кланяясь ему, ковыли
В бабье лето не спеша ковыляют.

Забелин

Забелин. Зяблик зыбкой старины
Сидит на свитке, сны храня от сглаза.
Пустые щи легенд забелены
Беловиком монаршего указа;
Седой монашек распростерся ниц
Пред Иверской с нездешними очами,
И череда царевен и цариц
Торит сафьяновыми сапожками
Тропинку в том невиданном саду,
Где на свинцовом золоченом скате
Жасмины обнимают резеду
И льнут левкои к Золотой палате,
Где горлицы садятся напрямик
На ерихонке царской, на плече ли,
И к куполам на Троицкий семик
Взлетают тяжко Софьины качели.
А богомольцы с Соловков пришли
В двойных лучах Савватьевского чуда,
И первые Петровы корабли
К усладе мамок чертят чашу пруда.
Пещное действо к сводам тянет дым,
Гранат растет из виршей Симеона,
И против шерсти гладит Третий Рим
Двух византийских львов, что спят у трона.
Но этот слишком благостно возлег
На горностаев у порога славы,
А тот подставил солнцу левый бок
И отдал зубы за штыки Полтавы…

Чеховский сюжет

Кухарка до обедни рубит фарш,
Пока Морфей расплёскивает в блюдца
Стремление коллежских секретарш
Советницами тайными проснуться.
А старый муж, вполголоса речист
И веря, что столоначальник — гений,
О святках по алтыну любит вист
И лепит из полтинных подношений
Приданое для дочки, что отца
Надеется порадовать гусаром,
Но в двадцать восемь выйдет за купца,
Торгующего тюлевым товаром.
Он, обожая студень в летний зной,
Ботвинью и скоромные закуски,
Гостей привыкнет угощать женой,
Лепечущей, как немки, по-французски.
И внуки подрастут, как на дрожжах,
И будут гордо презирать ливреи,
А давний спор о двух и трёх перстах
Решат, снимая крестик с дерзкой шеи,
Чтоб брюсовские клясть календари
И видеть зло в правительстве и в водке
И двадцать восемь умереть в Твери,
Народнической покорясь чахотке.
И бабушку, пришедшую на гроб
Взглянуть и покичиться пред амвоном,
Приветит нигилистовласый поп,
Как тайную советницу — поклоном.

104

Борис Пастернак

10 февраля родился Борис Леонидович Пастернак (1890 — 1960).

Степь

Как были те выходы в тишь хороши!
Безбрежная степь, как марина,
Вздыхает ковыль, шуршат мураши
И плавает плач комариный.

Стога с облаками построились в цепь
И гаснут, вулкан на вулкане.
Примолкла и взмокла безбрежная степь,
Колеблет, относит, толкает.

Туман отовсюду нас морем обстиг,
В волчцах волочась за чулками,
И чудно нам степью, как взморьем, брести –
Колеблет, относит, толкает.

Не стог ли в тумане? Кто поймёт?
Не наш ли омёт? Доходим. – Он.
Нашли! он самый и есть. – Омёт,
Туман и степь с четырёх сторон.

И Млечный Путь стороной ведёт
На Керчь, как шлях, скотом пропылён.
Зайти за хаты, и дух займёт:
Открыт, открыт с четырёх сторон.

Туман снотворен, ковыль как мёд.
Ковыль всем Млечным Путём рассорён.
Туман разойдётся, и ночь обоймёт
Омёт и степь с четырёх сторон.

Тенистая полночь стоит у пути,
На шлях навалилась звездами,
И через дорогу за тын перейти
Нельзя, не топча мирозданья.

Когда еще звёзды так низко росли
И полночь в бурьян окунало,
Пылал и пугался намокший муслин,
Льнул, жался и жаждал финала?

Пусть степь нас рассудит и ночь разрешит.
Когда, когда не: – В Начале
Плыл Плач Комариный, Ползли Мураши,
Волчцы по Чулкам Торчали?

Закрой их, любимая! Запорошит!
Вся степь как до грехопаденья:
Вся – миром объята, вся – как парашют,
Вся – дыбящееся виденье!

1917

Маргарита

Разрывая кусты на себе, как силок,
Маргаритиных стиснутых губ лиловей,
Горячей, чем глазной Маргаритин белок,
Бился, щелкал, царил и сиял соловей.

Он как запах от трав исходил. Он как ртуть
Очумелых дождей меж черемух висел.
Он кору одурял. Задыхаясь, ко рту
Подступал. Оставался висеть на косе.

И когда, изумленной рукой проводя
По глазам, Маргарита влеклась к серебру,
То казалось, под каской ветвей и дождя
Повалилась без сил амазонка в бору.

И затылок с рукою в руке у него,
А другую назад заломила, где лег,
Где застрял, где повис ее шлем теневой,
Разрывая кусты на себе, как силок.

1919

«Свидание». Читает автор

Свидание

Засыпет снег дороги,
Завалит скаты крыш.
Пойду размять я ноги:
За дверью ты стоишь.

Одна, в пальто осеннем,
Без шляпы, без калош,
Ты борешься с волненьем
И мокрый снег жуешь.

Деревья и ограды
Уходят вдаль, во мглу.
Одна средь снегопада
Стоишь ты на углу.

Течет вода с косынки
По рукаву в обшлаг,
И каплями росинки
Сверкают в волосах.

И прядью белокурой
Озарены: лицо,
Косынка, и фигура,
И это пальтецо.

Снег на ресницах влажен,
В твоих глазах тоска,
И весь твой облик слажен
Из одного куска.

Как будто бы железом,
Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему.

И в нем навек засело
Смиренье этих черт,
И оттого нет дела,
Что свет жестокосерд.

И оттого двоится
Вся эта ночь в снегу,
И провести границы
Меж нас я не могу.

Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет?

1949, стихи из романа

339