31 января родился Антонин Петрович Ладинский (1895 — 1961).

Эпилог

В слезах от гнева и бессилья,
Еще в пороховом дыму,
Богиня складывает крылья —
Разбитым крылья ни к чему.

На повороте мы застряли
Под шум пронзительных дождей,
Как рыбы, воздухом дышали,
И пар валил от лошадей.

И за колеса боевые,
Существованье возлюбя,
Цеплялись мы, как рулевые
Кренящегося корабля.

И вдруг летунья вороная
С размаху рухнула, томясь,
Колени хрупкие ломая
И розовою мордой в грязь.

И здесь армейским Буцефалом,
В ногах понуренных подруг,
Она о детстве вспоминала,
Кончая лошадиный круг:

Как было сладко жеребенком
За возом сена проскакать,
Когда, бывало, в поле звонком
Заржет полуслепая мать…

Свинцовой пули не жалея,
Тебя из жалости добьем,
В дождливый полдень водолея,
А к вечеру и мы умрем:

Нас рядышком палаш положит
У хладных пушек под горой —
Мы встретимся в раю, быть может,
С твоей лохматою душой.

6 января в Ашкелоне (Израиль) скончалась Галина Наумовна Айзеншарф.

* * *

На такой высоте я еще не парила, не смела.
Муравьиные травы лежат бездыханным ковром.
И, наверное, мне до земли этой не было б дела,
если б только не призрачный, с окнами на море дом.
Там на синюю штору слетаются тени былого,
и сплетаются руки, и звуки, лаская, плывут,
там дыхание Друга неслышно сгущается в слово,
и вершится благое на несколько вечных минут.

* * *

Здесь вечность дробила каменья,
Трубила и била оплечь,
От первых костров до возженья
Высоких и царственных свеч.
Лицо от личины до лика
Оплавлено в этом огне.
Такая тяжелая Книга
О нем, о тебе, обо мне.

* * *

Боялась тишины, стыдилась пенья,
Ещё несносней – ропот или стон.
Со всех сторон, куда хватало зренья,
Всё было без названий и имён.
Я прикасалась к травам и деревьям,
И странной силой полнилась рука.
Я отправляла в новые кочевья
Озвученные ветром облака.
— Ты узнаёшь меня, праматерь Хава? –
Но безответны сердцу небеса.
И тот, кто слева – брат тому, кто справа,
И оба молча смотрят мне в глаза.

5 января родился Лазарь Вениаминович Шерешевский (1926 — 2008).

* * *

Застлало Заполярье снежной мутью,
Метет пурга, как новая метла,
Сдувая пешеходов с первопутья,
Как смахивают крошки со стола.

Здесь от мороза трескаются горы,
И птицы застывают на лету.
Оленю, — будь он даже самый скорый, —
С пургою совладать невмоготу.

А мы, пришельцы с Запада и Юга,
На Севере не покладаем рук.
Чертою заколдованного круга
Не может стать для нас Полярный круг.

Конвой сжимает ложа трехлинеек,
Доеден хлеб и допита вода,
И стеганые латы телогреек
Напяливают рыцари труда,

Поднявшись не с подушек и матрасов,
А с голых нар, где жерди егозят…
Такого не описывал Некрасов
В своих стихах почти сто лет назад.

Нас как бы нет, — и все же мы — повсюду:
И в насыпях, и в рельсах, и в мостах.
Возносится строительное чудо
На поглощенных тундрою костях.

Текут людей сосчитанных потоки,
Ворота запирают на засов…
О век Двадцатый, век ты мой жестокий!
Где милость к падшим? Где свободы зов?

1949, Стройка № 501

* * *

Горят, горят багряные леса
В бездымном, пёстропламенном пожаре.
Трепещут рощи, тощие, поджарые,
Дырявые вздымая паруса.

Под серым смерчем взвихренной золы
Густое пламя кренится и стелется.
Как чёрные оглобли погорельца,
Проглядывают голые стволы.

Горят леса. Пылает полземли, ‑
Как будто лето, зной свой разбазаря,
Уплыв от нас в другое полушарие,
Сжигает за собою корабли.

Треща, как искры, рушится листва.
Но в зареве размашистого шторма
Темнеют сосняки огнеупорные,
Как несгораемые острова.

Невозмутим их облик и суров,
Их бастион несокрушим и прочен, ‑
Как будто меж пылающими рощами
И соснами – незримый вырыт ров…

Так дай мне, осень, мужество твоё,
Твоё уменье расставаться с прошлым,
Когда листком, с дрожащей ветки сброшенным,
Спадает обветшалое тряпьё…

Так дай мне, осень, выдержку твою,
Когда, как ратоборец на заставе,
Сосновый бор, в сплошном огне выстаивая,
Подобен войску в сомкнутом строю…

И зрелости глубокой полоса
Пройдёт, как плуг по опустелой пашне,
Когда всё яростней и бесшабашней
Горят, горят багряные леса.