12 декабря родился Аркадий Акимович Штейнберг (1907 — 1984), переводчик «Потерянного рая».

«День Победы». Читает автор

День Победы

Я День Победы праздновал во Львове.
Давным-давно я с тюрьмами знаком.
Но мне в ту пору показалось внове
Сидеть на пересылке под замком.

Был день как день: баланда из гороха
И нищенская каша магара.
До вечера мы прожили неплохо.
Отбой поверки. Значит, спать пора.

Мы прилегли на телогрейки наши,
Укрылись чем попало с головой.
И лишь майор немецкий у параши
Сидел как добровольный часовой.

Он знал, что победителей не судят.
Мы победили. Честь и место — нам.
Он побеждён. И до кончины будет
Мочой дышать и ложки мыть панам.

Он, европеец, нынче самый низкий,
Бесправный раб. Он знал, что завтра днём
Ему опять господские огрызки
Мы, азиаты, словно псу швырнём.

Таков закон в неволе и на воле.
Он это знал. Он это понимал.
И, сразу притерпевшись к новой роли,
Губ не кусал и пальцев не ломал.

А мы не знали, мы не понимали
Путей судьбы, её добро и зло.
На досках мы бока себе намяли.
Нас только чудо вразумить могло.

Нам не спалось. А ну засни попробуй,
Когда тебя корёжит и знобит
И ты листаешь со стыдом и злобой
Незавершённый перечень обид,

И ты гнушаешься, как посторонний,
Своей же плотью, брезгуешь собой —
И трупным смрадом собственных ладоней,
И собственной зловещей худобой,

И грязной, поседевшей раньше срока
Щетиною на коже впалых щёк…
А Вечное Всевидящее Око
Ежеминутно смотрит сквозь волчок.

1965

«Примерещились мне камышовые плавни». Читает автор

* * *

Примерещились мне камышовые плавни,
Заалтайских лесов очарованный сон.
Домосед неусидчивый, баловень давний,
Там я радужных селезней бил не в сезон.

Помню темный урман, зыбуны моховые,
Ропот вод, потревоженных дробью литой,
Ледяную струю Саралы, где впервые
Увидал я в бакыре песок золотой.

А еще я смешки вспомянул, отговорки,
Женский голос, что был и упрям, и нетверд,
Абаканскую пыль, огороды, задворки
И заборы дощатые с росчерком «Форд».

Это всё миновало, и мне не в догадку:
Сколько лет позади, сколько зим впереди?
Сыпь, слезовая соль, как в бездонную кадку,
Разымай мои раны, томи, береди!

Уведи меня вспять по Сибирской дороге,
Прожитая, разутая правда моя,
Шерстью вышей кисет в пересыльном остроге,
Приласкай, как жена, и ужаль, как змея!

Уведи меня к ружьям нечищенным, к седлам,
К самодельным бутарам, к привальным кострам,
Кинь под ноги красавицам нежным и подлым,
Усыпляй по ночам и буди по утрам.

Примани меня снова к хакасским затонам,
К снеговому приволью бескрайних полей
И в мороз колдовской на рассвете студеном
Жидким золотом солнца мне горло залей.

Чтоб русалочий голос знакомый и свежий
По тайге закружил бы меня на авось,
Чтоб в лесной глухомани, в трущобе медвежьей
Мой потерянный клад, мое сердце нашлось!

1940 — 1948

«Вторая дорога». Читает автор

Вторая дорога

Полжизни провел, как беглец, я в дороге,
А скоро ведь надо явиться с повинной.
Полжизни готовился жить, а в итоге
Не знаю, что делать с другой половиной.

На деле она, если высчитать строго,
Всего только четверть, а может — восьмая,
А дальше начнется иная дорога —
Пологая, плоская лента прямая.

Об этой второй отродясь я доныне
И слышать не слышал, не думал нимало,
Пока на краю Каракумской пустыни
Меня, наконец-то, судьба не подмяла.

Я прежде не видел ее почему-то…
Наверно, дорога особая эта
Была не готова еще и как-будто
Еще не окрепшим бетоном одета.

Когда мне недавно пришлось в Ашхабаде
Просить на обратный билет Христа ради,
И я ковылял вдоль арыков постылых,
Дурак дураком, по жарище проклятой,
Не смея за все расквитаться, не в силах
Смириться с моей невозвратной утратой.

А позже, под вечер, в гостинице людной,
Замкнувшись на ключ, побродяжка приблудный,
Впотьмах задыхался от срама и горя,
Как Иов на гноище, с Господом споря,
И навзничь лежал нагишом на постели,
Обугленный болью, отравленный жёлчью,
С трудом нагнетая в распластанном теле
Страданье людское и ненависть волчью, —

В ту ночь мне открылась в видении сонном
Дорога, одетая плотным бетоном,
Дорога до Бога,
До Божьего Рая,
Дорога без срока,
Дорога вторая.

1965