11 сентября 1804 года родился Александр Иванович Полежаев. Скончался 28 января 1838 года в Лефортовском военном госпитале в Москве.

Табак

Курись, табак мой! Вылетай
Из трубки, дым приятный,
И облаками расстилай
Свой запах ароматный!
Не столько персу мил кальян
Или шербет душистый,
Сколь мил душе моей туман
Твой легкий и волнистый!
Тиран лишил меня всего —
И чести и свободы,
Но все курю, назло его,
Табак, как в прежни годы;
Курю и мыслю: как горит
Табак мой в трубке жаркой,
Так и меня испепелит
Рок пагубный и жалкой…
Курись же, вейся, вылетай
Из трубки, дым приятный,
И, если можно, исчезай
И жизнь с ним невозвратно!

1829

К друзьям

Игра военных суматох,
Добыча яростной простуды,
В дыму лучинных облаков,
Среди горшков, бабья, посуды,
Полуразлегшись на доске
Иль на скамье, как вам угодно,
В избе негодной и холодной,
В смертельной скуке и тоске
Пишу к вам, ветреные други!
Пишу — и больше ничего, —
И от поэта своего
Прошу не ждать другой услуги.
Я весь — расстройство… Я дышу,
Я мыслю, чувствую, пишу,
Расстройством полный; лишь расстройство
В моем рассудке и уме…
В моем посланьи и письме
Найдете вы лишь беспокойство!
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
И этот приступ неприродный
Вас удивят, наверно, вдруг.
Но, не трактуя слишком строго,
Взглянув в себя самих немного,
Мое безумство не виня,
Вы не осудите меня.
Я тот, чем был, чем есть, чем буду,
Не пременюсь, непременим…
Но ах! когда и где забуду,
Что роком злобным я гоним?
Гоним, убит, хотя отрада
Идет одним со мной путем,
И в небе пасмурном награда
Мне светит радужным лучом.
«Я пережил мои желанья!» —
Я должен с Пушкиным сказать,
«Минувших дней очарованья»
Я должен вечно вспоминать.
Часы последних сатурналий,
Пиров, забав и вакханалий,
Когда, когда в красе своей
Изменят памяти моей?
Я очень глуп, как вам угодно,
Но разных прелестей Москвы
Я истребить из головы
Не в силах… Это превосходно!
Я вечно помнить буду рад:
«Люблю я бешеную младость,
И тесноту, и блеск, и радость,
И дам обдуманный наряд».
Моя душа полна мечтаний,
Живу прошедшей суетой,
И ряд несчастий и страданий
Я заменять люблю игрой
Надежды ложной и пустой.
Она мне льстит, как льстит игрушка
Ребенку в праздник годовой,
Или как льстит бостон и мушка
Девице дряхлой и седой, —
Хоть иногда в тоске бессонной
Ей снится образ жениха;
Или как запах благовонный
Льстит вялым чувствам старика.
Вот всё, что гадкими стихами
Поэт успел вам написать,
И за небрежными строками
Блестит безмолвия печать…
В моей избе готовят ужин,
Несут огромный чан ухи,
Стол ямщикам голодным нужен —
Прощайте, други и стихи!
Когда же есть у вас забота
Узнать, когда и где охота
Во мне припала до пера, —
В деревне Лысая гора.

<1832>

* * *

Разлюби меня, покинь меня,
Доля, долюшка железная!
Опротивела мне жизнь моя,
Молодая, бесполезная!

Не припомню я счастливых дней,
Не знавал я их с младенчества, —
Для измученной души моей
Нет в подсолнечной отечества!

Слышал я, что будто божий свет
Я увидел с тихим ропотом,
А потом житейских бурь и бед
Не избегнул с горьким опытом.

Рано-рано ознакомился
Я на море с непогодою.
Поздно-поздно приготовился
В бой отчаянный с невзгодою!

Закатилася звезда моя,
Та ль звезда моя туманная,
Что следила завсегда меня,
Как невеста нежеланная!

Не ласкала, не лелеяла,
Как любовница заветная, —
Только холодом обвеяла,
Как изменница всесветная!

1836

9 сентября 1903 года в Петербурге родился Лев Николаевич Гомолицкий. Скончался 22 декабря 1988 года в Лодзи.

* * *

Меня обжег в земной печи Господь
и эту форму глиняную — плоть
наполнил кровью терпкой и дыханьем,
и стал я телом, стал я трепетаньем,
и стал я тайной.
Бог, целуя в рот
людей случайных, строго подает
сосуд им этот трепетного тела,
но нет ни праздным, ни спешащим дела
до тайн Господних.
И среди дорог
уж что-то понял замолчавший Бог.
Миг — и в руке божественной дрожащий
сосуд мой с кровью теплой и кричащей
вдруг выскользнет на камни мостовой
и разлетится вдребезги…
И мой
огонь и трепет с неоткрытой тайной —
все станет глиной вновь первоначальной.

* * *

Ребенком я играл, бывало, в великаны: ковер в гостиной помещает страны, на нем разбросаны деревни, города; растут леса над шелковинкой речки; гуляют мирно в их тени стада, и ссорятся, воюя, человечки.

Наверно, так же в пене облаков с блестящаго в лучах аэроплана парящие вниманьем великана следят за сетью улиц и садов, и ребрами оврагов и холмов, когда качают голубыя волны крылатый челн над нашим городком пугающим, забытым и безмолвным, как на отлете обгоревший дом.

Не горсть надежд безпамятными днями здесь в щели улиц брошена, в поля где, пашня, груди стуже оголя, зимой сечется мутными дождями.

Свивались в пламени страницами года, запачканные глиной огородов; вроставшие, как рак, в тела народов и душным сном прожитые тогда; — сценарии, актеры и пожары — осадком в памяти, как будто прочитал, разрозненных столетий мемуары.

За валом вал, грозя, перелетал; сквозь шлюзы улиц по дорожным стокам с полей текли войска густым потоком, пока настал в безмолвии отлив.

Змеится век под лесом вереница, стеной прозрачной земли разделив: там улеглась, ворочаясь, граница.

* * *

в дни истребления народа
они сидели в темноте
и спор вели: что зло на свете
– один сказал устало: жизнь
другой сказал с гримасой: чувства
гнездятся в чувствах страхи боль
а третий возразил им: память
не надо помнить лучших лет
там девочка была – в то время
ещо не отняли детей –
она сказала строго: роги
у зла острющие и хвост
– тут дверь пробитая прикладом
распалась и ворвалась та
кого они не помянули
ни разу между смертных зол
собравшись вскоре под землею
продолжить диспут мертвецы
они по-прежнему остались
при разных мнениях о зле

* * *

капрал был рыцарь и настолько
что дамам выйти приказал
мужчины же с открытой плотью
пред ним построившись прошли
так был ещо один упрямец
открыт и тут же истреблен –
преступник родился пади ты!
а быть убитым не хотел

* * *

на камне черством он сидит
травинку мертвую срывает
у ног его по спинам плит
песок шипя переползает
но проницает смертный взгляд
светило камень и травинку
и тайны внешние томят
скудельную господню глинку
и хоть подобен он живым
и грешен и умен и тленен
безблагодатен неблаженен
они сторонятся пред ним
страшатся как засветной тени
а он сидит глаза смежив
в сиянии осенней сени
ещо не мертв уже не жив

8 сентября 1974 года родился Борис Борисович Рыжий. Покончил жизнь самоубийством 7 мая 2001 года.

* * *

Отцы пустынники и жены непорочны…
А. П.

Гриша-поросёнок выходит во двор,
в правой руке топор.
— Всех попишу, — начинает он
тихо, потом орёт:
падлы! Развязно со всех сторон
обступает его народ.

Забирают топор, говорят «ну вот!»,
бьют коленом в живот.
Потом лежачего бьют.
И женщина хрипло кричит из окна:
они же его убьют.
А во дворе весна.

Белые яблони. Облака
синие. Ну, пока,
молодость, говорю, прощай.
Тусклой звездой освещай мой путь.
Всё, и помнить не обещай,
сниться не позабудь.

Не печалься и не грусти.
Если в чём виноват, прости.
Пусть вечно будет твоё лицо
освещено весной.
Плевать, если знаешь, что было со
мной, что будет со мной.

2000

* * *

Две сотни счётчик намотает, —
очнёшься, выпятив губу.
Сын человеческий не знает,
где приклонить ему главу.

Те съехали, тех дома нету,
та вышла замуж навсегда.
Хоть целый век летай по свету,
тебя не встретят никогда.

Не поцелуют, не обнимут,
не пригласят тебя к столу,
вторую стопку не придвинут,
спать не положат на полу.

Как жаль, что поздно понимаешь
ты про такие пустяки.
Но наконец ты понимаешь,
что все на свете м***ки.

И остаётся расплатиться
и выйти заживо во тьму.
Поёт магнитофон таксиста
плохую песню про тюрьму.

Фотография с моря

Так поля у шляпы свисали, словно
это были уши — печальный слоник,
на трубе играя, глядел на волны.
И садились чайки на крайний столик.
Эти просто пили, а те — кричали.
И, встречая осень, гудел кораблик…
Он играл на чёрном, как смерть, причале —
выдувал луну, как воздушный шарик.
И казалось — было такое чувство, —
он уйдёт оттуда — исчезнет море,
пароходик, чайки. Так станет грустно.
И прольёшь не пиво, мой друг, а горе.
Потому и лез и совал купюры —
чтоб играл, покуда сердца горели:
«Для того придурка, для этой дуры,
для меня, мой нежный, на самом деле».

1995, ноябрь

* * *

Лысов Евгений похоронен.
Бюст очень даже натурален.
Гроб, говорят, огнеупорен.
Я думаю, Лысов доволен.
Я знал его от подворотен
до кандидата-депутата.
Он был кому-то неугоден.
А я любил его когда-то.
С районной шушерой небрежен,
неумолим в вопросе денег.
Со мною был учтив и нежен,
отремонтировал мне велик.
Он многих, видимо, обидел,
мне не сказал дурного слова.

Я радовался, если видел
по телевизору Лысова.
Я мало-мало стал поэтом,
конечно, злым, конечно, бедным,
но как подумаю об этом,

о колесе велосипедном —
мне жалко, что его убили.
Что он теперь лежит в могиле.
А впрочем, что же, жили-были…
В затылок Женю застрелили.

* * *

Когда менты мне репу расшибут,
лишив меня и разума и чести
за хмель, за матерок, за то, что тут
ЗДЕСЬ САТЬ НЕЛЬЗЯ МОЛЧАТЬ СТОЯТЬ НА МЕСТЕ.
Тогда, наверно, вырвется вовне,
потянется по сумрачным кварталам
былое или снившееся мне —
затейливым и тихим карнавалом.
Наташа. Саша. Лёша. Алексей.
Пьеро, сложивший лодочкой ладони.
Шарманщик в окруженьи голубей.
Русалки. Гномы. Ангелы и кони.
Училки. Подхалимы. Подлецы.
Два прапорщика из военкомата.
Киношные смешные мертвецы,
исчадье пластилинового ада.
Денис Давыдов. Батюшков смешной.
Некрасов желчный.
Вяземский усталый.
Весталка, что склонялась надо мной,
и фея, что мой дом оберегала.
И проч., и проч., и проч., и проч., и проч.
Я сам не знаю то, что знает память.
Идите к чёрту, удаляйтесь в ночь.
От силы две строфы могу добавить.
Три женщины. Три школьницы. Одна
с косичками, другая в платье строгом,
закрашена у третьей седина.
За всех троих отвечу перед Богом.
Мы умерли. Озвучит сей предмет
музыкою, что мной была любима,
за три рубля запроданный кларнет
безвестного Синявина Вадима.

* * *

Пока я спал, повсюду выпал снег —
он падал с неба, белый, синеватый,
и даже вышел грозный человек
с огромной самодельною лопатой
и разбудил меня. А снег меня
не разбудил, он очень тихо падал.
Проснулся я посередине дня,
и за стеной ребёнок тихо плакал.
Давным-давно я вышел в снегопад
без шапки и пальто, до остановки
бежал бегом и был до смерти рад
подруге милой в заячьей обновке —
мы шли ко мне, повсюду снег лежал,
и двор был пуст, вдвоём на целом свете
мы были с ней, и я поцеловал
её тогда, взволнованные дети,
мы озирались, я тайком, она
открыто. Где теперь мои печали,
мои тревоги? Стоя у окна,
я слышу плач и вижу снег. Едва ли
теперь бы побежал, не столь горяч.
(Снег синеват, что простыни от прачек.)
Скреби лопатой, человече, плачь,
мой мальчик или девочка, мой мальчик.

1997